Шум самолета, идущего на посадку.
Робинзон(взволнованно). Смотри, смотри, Пятница! Мой остров!
Пятница. Да, хозяин. (Невольный смешок, как бы вопреки желанию удержаться от смеха.)
Робинзон. Видишь бухточку? Вон она — там! Я ее узнал! Помнишь, на берег высадились каннибалы. Там я спас тебе жизнь, Пятница! Погляди!
Пятница. Да, хозяин (смешок), отсюда очень хорошо виден берег, где меня чуть не съели эти жуткие каннибалы, но ведь незадолго до этого мое племя решило съесть их всех до единого. «Вот она — жизнь», как поется в знаменитом танго!
Робинзон. Мой остров, Пятница! Я снова увижу мой остров! Мне все здесь знакомо, несмотря на такие перемены… Что и говорить, многое изменилось, но я узнаю, узнаю…
Пятница. О да, хозяин… (Смешок.) Что изменилось — то изменилось, да еще как! Я тоже узнаю остров, где ты научил меня быть твоим верным рабом. Отсюда видно то самое место, где стояла твоя хижина.
Робинзон. Боже! Какие небоскребы! В двадцать четыре, нет, в тридцать два этажа! Ну просто чудеса, Пятница!
Пятница. Да, хозяин! (Смешок.)
Робинзон. Скажи мне, почему ты хихикаешь, когда говоришь со мной? Раньше ничего подобного не было, да я бы и не допустил. Откуда это вдруг взялось? Хотелось бы знать, что смешного в том, что я — твой хозяин? Я, кто спас тебя от чудовищной смерти! Кто сделал из тебя цивилизованного человека!
Пятница. И правда, ничего нет смешного, хозяин! (Смешок.) Сам не могу понять, что за напасть, поверьте. Я консультировался с двумя психоаналитиками, чтобы удвоить шанс, как делают на ипподроме: один —фрейдист, а другой — последователь Юнга[1]. А помимо этого был на приеме у одной знаменитости… этот врач вообще противник вмешательства психиатрии. Он, надо сказать, только один и поверил, что я действительно тот самый Пятница — из твоей книги.
Робинзон. И какой поставил диагноз?
Пятница. Данные обследования пока что находятся в электронной обработке в Далласе. Но если верить тому, что мне сказал Жак Лакан[2], это скорее всего нервный тик.
Робинзон. Ну ладно, если всего лишь нервный тик, то с этим можно справиться. Со временем пройдет. Смотри, мы уже садимся. А какой построили аэропорт! Какие взлетные полосы и там и там! А вдали — другие города… Можно подумать, что на острове одни нефтяные скважины, почти ничего не осталось от лесов, от лугов, где я столько бродил в полном одиночестве… а потом вместе с тобой. Ты только взгляни, сколько небоскребов, сколько яхт в бухте! Кто теперь может представить, что такое одиночество на острове Хуан-Фернандес[3]? Ах, Пятница, не зря Софокл, да, по-моему, Софокл сказал, что человек — существо чрезвычайное!
Пятница. Ну да, хозяин! (Смешок.)
Робинзон(самому себе). По правде говоря, меня уже начинает злить это дурацкое хихиканье.
Пятница. А я не понимаю, почему тебе вдруг захотелось вернуться на остров? Тот, кто читал твою книгу с должным вниманием, поймет без особого труда, что пребывание на острове тебя угнетало. Достаточно того, что, когда тебя наконец вызволили с этого острова, ты чуть с ума не сошел от радости, и лишь потому, что ты — британский джентльмен, ты не показал этому острову свой зад, глядя, как удаляются его берега.
Робинзон. Ах, Пятница, как мы ни старались дать вам, индейцам, образование в лучших университетах, есть вещи, которые вы не в состоянии понять. Ты, бедняга, хоть тресни, не можешь вникнуть в то, что такое технический прогресс. Я бы даже сказал, что это великолепное зрелище, что предстало перед нами с высоты, то ли тебя разочаровывает, то ли настораживает. Я вижу, вижу по твоим глазам.
Пятница. Нет, хозяин. (На этот раз без смешка.) Я-то хорошо знаю, с чем мы столкнемся. Ну для чего, спрашивается, у нас телевидение, кино, «National Geographic Magazine»? He знаю, не могу объяснить, почему мне и тревожно, и грустно; прости, но скорее всего из-за тебя…
Робинзон(со смехом). Из-за меня? Да ты что! Перед тобой сейчас самый счастливый человек на свете! Посмотри-ка на меня внимательнее, а потом посмотри, какое чудо там, внизу…
Пятница. Хм…
Робинзон. Чего мне еще хотеть от жизни? Ведь сейчас я свидетель осуществления моей мечты о прогрессе, о достижениях цивилизации. Да не только моей, а всех белых людей… ну, для скромности скажем — всех британцев.
