— У мужчины не может быть слишком много женщин.
Деймон Алексакис слышал от своего отца эту сентенцию с тех пор, как помнил себя. Отцовский густой баритон, казалось, смаковал каждое произносимое слово. Потом Аристотель, покосившись на своего единственного сына, заговорщически ему подмигивал.
В возрасте тридцати четырех лет, когда зрелый мужчина, обладающий всеми положенными ему инстинктами, должен, по всей видимости, разделять данное мнение, Деймон Алексакис был с ним не согласен.
И вовсе не потому, что ему не нравились женщины. Он любил женщин. Таких, которых можно пригласить на ужин, затем в постель и забыть о них на следующее утро.
Проклятием его жизни стали другие женщины, которых Аристотель Алексакис обожал больше всего на свете.
Правда, на долю Аристотеля не выпало бремя ответственности за овдовевшую мать и шестерых (подумать только — шестерых!) несносных сестер, не говоря уже о пятилетних племянницах-близнецах. Он умер, когда Деймону минуло восемнадцать, а дочки были очаровательными малышками. «Отца эта чаша миновала», — с мрачной завистью подумал Деймон.
Швырнув ручку на широкий тиковый стол и рассеянно уставившись в окно на открывавшийся центр Нью-Йорка, он пожалел, и не в первый раз, что не остался сиротой-одиночкой.
Ему бы отлично жилось без них: без матери, пытающейся заставить его остепениться и подыскивающей ему Идеальную Невесту Алексакиса; без Пандоры, сбежавшей недавно с продувным игроком в блэкджек из Лас-Вегаса; без Электры, во имя искусства сбрасывающей одежду в непристойной бродвейской постановке; без Хлои, которая отправилась в дебри Африки, не сказав никому ни слова; без Дафны, которая купила на бойне всех этих шиншилл из жалости, а вовсе не потому, что из них можно сшить очаровательные шубки; без Ареты, которая как раз сегодня утром вошла к нему в кабинет и заявила, что уходит в «Страхан бразерс, инкорпорейтед», к самым главным их конкурентам; а самое главное — без старшей сестрицы Софии, чья беременность в настоящее время весьма осложняла ему жизнь.
«Почему, — вопросил Деймон небеса, подняв к ним глаза, — мужчина должен волноваться по поводу беременности своей сестры? Почему бы об этом не побеспокоиться ее мужу?»
«Потому, — ответил он сам себе, — что ее муж Стефанос сам представляет собой объект беспокойства».
Он и Кейт Макки.
Кейт Макки.
Уже само ее имя заставляло вздрагивать. Пылкая искусительница с тициановскими волосами — женщина именно такого типа, каких его волокита-зять с удовольствием затащил бы к себе в постель.
Без сомнения, уже затащил, беспощадно поправил себя Деймон, вонзая ручку в подставку.
У всех этих приходящих нянечек, которых Стефанос брал на работу: Стейси, и Трейси, и Кейси, и мало ли их там перебывало за последние два месяца, — у всех волосы были просто огненно-рыжими.
Но именно Кейт Макки удостоилась чести остаться в квартире на Парк-авеню. И в постели Стефаноса.
Деймон знал, что ему следовало бы кое-что заподозрить еще в тот момент, когда Стефанос объявил, что врач посоветовал взять няню. Его зять никогда не горел желанием тратить денег больше необходимого, а уж тем более платить кому-то, кто нужен не ему, а жене.
Но Стефанос был так озабочен, прямо чуть не плакал, когда влетел в кабинет Деймона два месяца назад: «Доктор беспокоится за Софию. Он опасается выкидыша и рекомендует освободить ее от присмотра за близнецами».
«Я позабочусь об этом», — пообещал Деймон, прижимая к уху телефонную трубку. Он нацарапал имя Софии в блокноте, пытаясь одновременно уловить детали того, что ему говорят о партии хрусталя, поступившей из Венеции сегодня днем.
Но Стефанос беспечно отмахнулся. «Да не беспокойся ты. Я просто тебе сообщаю. С нянечками я управлюсь сам».
Деймон стиснул зубы. Ему следовало это предвидеть. Все напасти, посещающие прекрасную половину семейства Алексакисов, непременно становятся его проблемой, рано или поздно!
Кейт Макки.
Что, черт возьми, с ней делать?
Насыпать ей перцу на хвост, вот что, или дать ей такого пинка, чтобы она долетела отсюда прямиком до самой Сибири, а блудливого зятька зашвырнуть куда-нибудь к Южному полюсу.
