Господа!
Разрешите мне выразить признательность за присуждение Пулитцеровской премии моему роману «Эроусмит». От этой премии я считаю себя обязанным отказаться и ниже объясняю причины своего отказа.
Все премии, так же как и титулы, таят в себе определенную опасность. Автор, пишущий в расчете на премию, думает не столько о художественных достоинствах своего произведения, сколько о предполагаемой награде, не имеющей к этим художественным достоинствам никакого отношения; он пишет одно и робко избегает писать другое, стараясь расположить в свою пользу руководствующийся весьма неопределенными соображениями комитет. Все это относится к Пулитцеровской премии в большей степени, чем к какой-либо иной, поскольку ее значение сплошь и рядом — и с самыми плачевными результатами — истолковывается неправильно.
По замыслу ее учредителя, премия должна присуждаться «за американский роман, опубликованный за истекший год, в котором наилучшим образом показана здоровая атмосфера американской жизни и представлены высокие образцы американских нравов и характеров». Эта фраза, очевидно, должна означать, что в оценке произведений судьям следует исходить не из их литературных достоинств, а из их соответствия принятому в данное время кодексу Хорошего Тона.
Мало кто знает о существовании этой ограничительной формулировки. Поскольку обычно сообщается лишь сам факт присуждения Пулитцеровской премии и поскольку определенные издатели уже много лет трубят, что присуждение Пулитцеровской премии означает признание награжденного романа лучшим американским романом года, в публике бытует мнение, что эта премия представляет собой высшую честь, которая может быть оказана американскому писателю.
Пулитцеровская премия уже не просто нежданно свалившаяся тысяча долларов, которую писатель с удовольствием принимает, в глубине души посмеиваясь над лежащей за ней формулировкой. Эта премия постепенно превращается в священную традицию. В присуждающем ее комитете начинают видеть высший авторитет, наделенный непогрешимым вкусом, а в самой премии — неопровержимое свидетельство литературного совершенства. Предполагается, что комитет руководствуется мнением крупнейших критиков, хотя на самом деле он может отвергать рекомендации своих предполагаемых советчиков и иногда делает это из каких-то абсолютно произвольных соображений.
Если Пулитцеровская премия уже сейчас начинает приобретать такое значение, есть все основания предполагать, что в следующем поколении, когда будет окончательно забыта ее первоначальная формулировка, эта премия превратится в заветную цель каждого честолюбивого романиста, а комитет станет верховным судом, синклитом, столь прочно утвердившимся и наделенным столь священной властью учреждением, что всякое сомнение в его непогрешимости будет расцениваться как святотатство. Таким учреждением уже стала Французская академия, и мы уже были свидетелями весьма прискорбного зрелища, когда даже Анатоль Франс всяческими путями добивался Гонкуровской премии.
Американские романисты могут предотвратить свое подчинение подобному всесильному органу, лишь раз за разом отказываясь от Пулитцеровской премии.
Уже и сейчас комитет по Пулитцеровским премиям. Американская академия искусств и литературы[2] и ее подготовительная школа — Национальный институт искусств и литературы,[3] советы добровольных цензоров и дотошные окололитературные дамы общими усилиями пытаются прибрать писателей к рукам, сделать из них вежливых, послушных, стерильных пай-мальчиков. В знак протеста против этого давления я отклонил свое избрание в Национальный институт искусств и литературы и сейчас отказываюсь от Пулитцеровской премии.
Мне хотелось бы, чтобы писатели задумались над тем, что, принимая премии и одобрение этих учреждений неопределенного назначения, мы тем самым признаем их авторитет и публично подтверждаем их право брать на себя роль судей последней инстанции в оценке художественных достоинств произведений литературы. Я спрашиваю: стоит ли какая бы то ни было премии подобного унижения?
Остаюсь искренне Ваш
Синклер Льюис
