Я долго думала о том, как мне заявить о своей солидарности с Pussy Riot.
Я даже написала маленький текст, который хотела выложить на свой сайт, к нему свое фото с заклеенным ртом или с бумажным пакетом на голове. Я этого не сделала, с одной стороны, потому что акционизм меня теперь (больше) не привлекает, с другой — потому что я понимаю, что мне позволено делать все, чтобы поддержать этих женщин, которым было не позволено то, что они сделали в сознании своего наипервейшего права: открыто выступить в церкви.
(О, Господи! Да и ты, добрая Пресвятая Дева! Мы знаем друг друга так долго, еще с монастырской школы, скажи честно: ты сейчас чувствуешь себя поруганным? Как может это коснуться тебя, Боже, тебя, который всегда был, всегда будет и вечно пребывает в становлении, в то время как поп-звезды или еще в становлении, или уже начинают сдавать, когда никто больше не обращает на них внимания? Но на Господа можно обращать внимание, а можно не обращать — Он всегда будет прежним, Он не может быть оскорблен, Он — само бытие, которое нужно людям, потому что они — не бытие, а только его принадлежность. Что не значит, что они должны принадлежать ему, Господу. Они сами решают, кому им принадлежать. Они так созданы, верно? Созданы говорить то, что им есть сказать, потому что в начале было слово, и слово принадлежит каждому, кто его берет, и потому оно ему и дается. Господь в своем становлении расчищает себе место, которое и есть Он сам, в собственной тишине, но люди могут, им должно быть разрешено шуметь, где и когда им заблагорассудится.) Люди ручаются собой, и их нельзя за это бить и наказывать, когда они вырывают слово у пустоты, из которой приходят, и говорят то, что они имеют сказать.
Эти три молодые женщины, Pussy Riot, спели в одной церкви, там так положено, и они станцевали дикий танец, что-то вроде танца Святого Витта, как это положено, когда в государстве, которое движется к тоталитаризму, людям приходится пускаться во все тяжкие, чтобы их услышали, а это трудно, потому что все окна уже закручены, дверь забаррикадирована, и нужно крепко ее толкать, чтобы расчистить себе пространство, открытое место, в котором можно, нет, нужно говорить, петь, танцевать, чтобы тебя восприняли (а не приняли). И они высказались против своего президента, в церкви, вы только подумайте! Они пытались мобилизовать против него Богоматерь, кого они этим оскорбили? Бога или Путина? Или это уже одно и то же? Кто обижает Путина, обижает Бога? Богоматерь? Церковь? Нельзя даже говорить, что это был легитимный протест и что протест есть право человека, потому что протест, каждый протест, который направлен против попрания основных прав, — это долг, а не право. Им не оставалось ничего другого.
Опасный момент наступает тогда, когда внутри системы больше не нужна пропаганда, потому что все и так унифицировано. Ханна Арендт[1] различает государственную доктрину, которая уже не нуждается в пропаганде, и чистую пропаганду для внешнего мира. Все речи, песни, крики и танцы за пределами этой пропаганды должны быть форменным образом раздавлены, и поэтому мы должны отвечать контрдавлением извне — те, кто просто не может на это смотреть, не могут выносить этого. И вот мы стоим и тоже кричим (танцы и пение даются хуже, во всяком случае мне), хотя мы не граждане этого государства, которое, преследуя трех молодых женщин — две из них матери маленьких детей, что ты скажешь на это, Пресвятая Дева? у тебя отняли сына, только когда он вырос! — сделало шаг навстречу ужасу, если оно в этих поющих, кричащих, танцующих молодых женщинах увидело нечто вроде объявления войны. А еще тут есть ассистентка, некто вроде злой медсестры, Церковь, это гигантское чучело (к сожалению, уже и на Западе заговорили о богохульстве как о правонарушении, я не могу в это поверить! не могу понять!), которое протискивается между власть имущими, машет раззолоченными хоругвями и говорит о «хулиганстве по причинам религиозной ненависти», а вот это я уже называю безбожным союзом! От этого союза до выступления кровавых бригад против людей, которые думают иначе, чем власть имущие, и потому должны быть избиты, осталось уже немного.
