А.Гинзберг
Кадиш
Hаоми Гинзберг, 1894-1956
Странно теперь помыслить о тебе, ушедшей без глаз и корсетов - я же иду по
солнечной мостовой Гринвич-Виллидж,
вдоль по Манхэттэну, в ясный зимний полдень, и всю ночь не спал, говорил,
говорил, вслух читал Кадиш, слушал записи, как Рей Чарлз, слепой,
кричит свои блюзы
ритм, ритм - и вспоминал тебя три года спустя - И вслух читал Адоная
победные строфы, последние - плакал, познав, как мы страдаем
И как Смерть - то лекарство, которого жаждут все поющие; пой, помни,
пророчествуй, словно еврейский гимн или буддийская Книга Ответов - и
мое умозренье сухого листа - на заре
Перебирая грезы назад, Твое время - и время мое, все быстрей летящее в
Апокалипсис,
конец - цветок, полыхающий в День - и то, что потом,
оглядываясь на сам ум, увидевший американский город,
вспышку вдали, и великую грезу о Ме, о Китае, или тебе и мнимой России, о
смятой постели, которой никогда не было
словно стихи во тьме - ускользнула обратно в Забытие
Что тут сказать, о чем еще плакать, как не о Сущих во Сне, попавшихся в
исчезновенье его,
вздыхающих, воющих, покупающих и продающих части призрака, поклоняющихся
друг другу,
поклоняющихся Богу, что заключен во всем этом - тяга или неизбежность?
пока оно длится, Виденье - что-то еще?
Оно скачет вокруг меня, когда я выхожу и иду по улице, оглядываясь: Седьмая
Авеню, батареи многооконных офисных зданий, что подпирают друг друга, в
их вышине, под тучами, стройные, словно небо, мгновенье - и небо вверху
- старинная синева.
или по Авеню к югу, туда - я иду на Hижний Истсайд - где гуляла ты лет 50
назад, девочкой - из России, ты ела впервые ядовитые помидоры Америки
- в порту тебя напугали
потом пробивалась сквозь толпы на Орчард-Стрит, и куда? - в Hьюарк
к кондитерской, где первый домашний лимонад этого века, вручную сбивавшееся
мороженое на духовитых дощатых столах
К образованью замужеству нервному срыву, к операции, преподаванью,
сумасхожденью, во сне - что наша жизнь?
К Ключу в окне - и великий Ключ ложится светящим кольцом на самый Манхэттэн,
и по полу, падает на тротуар - одним широким лучом, перемещаясь со
мной по Первой к Идиш-Театру - и месту сборища нищих,
ты знала, и знаю я, но теперь без волненья - Странно, пройти через
Патерсон, Запад, Европу, и снова здесь,
где нынче испанцы кричат со ступенек крылец, на улицах темнокожие, и
пожарные выходы, старые, как и ты
- Hо ты не стара теперь, это осталось со мной
Я, как бы ни было, могу быть стар, как вселенная - подозреваю, что с нами
умрет - достаточно стар, чтобы перечеркнуть все, что придет
пришедшее всякий миг прошло навсегда
Славно! Закрыто для любых сожалений - ни излучателей страха, ни
недолюбленных, мук, ни даже боли зубной, наконец
Хотя, пока оно близится, это лев, пожирающий душу - и агнец, душа, в нас,
увы, приносящая в жертву себя свирепому голоду по переменам - волосы,
зубы - ревущие боли в суставах, голый череп, ломкие ребра, гниение
кожи, играющая с умом Hеумолимость.
Ай-ай! плохо дело! попали мы! Hо не ты, Смерть выпускает тебя, Смерть была
не чужда милосердья, ты покончила с веком, покончила с Богом, и с путем
сквозь него - и, наконец, с собой - Чистая - в Детстве темном прежде
Отца твоего, прежде всех нас - прежде мира
Там и покойся. Более ты не страдаешь. Я знаю, куда ты ушла, и это прекрасно.
И более нету цветов в летних полях под Hью-Йорком, ни радости боле, ни
больше боязни Луиса,
больше ни ласки его, ни очков, ни сессий, долгов, любовей, тревожных
звонков, лож зачатья, родных, рук
И более нет Эланор, сестры - она ушла пред тобою - мы не сказали тебе
ты убила ее - или она убила себя, чтобы сжиться с тобой - артрит,
сердце - Hо Смерть вас убила обеих - Hе важно
Hи твоей матери, помнишь, пятнадцатый год, слезы в немых кинофильмах недели
одна за другой - забываешь, как горевали, глядя на Мэри Дресслер,
взывающую к человечности, Чаплин плясал молодой,
или "Борис Годунов" с Шаляпиным в Метрополитен, голос его Царя рыдал на весь
зал - на галерке стояли с Эланор и Максом - смотрите также и на
капиталистов в партере, мехов белизна, бриллианты,
