Наступила весна. В воздухе появились синие краски, и невидимая теплота целый день разъедала заваливший улицу снег. Сугробы оседали и становились рыхлей. Отчетливей вырисовывались безлиственные деревья, появились лужицы воды на дороге. Зима доживала последние дни. В деревне торопились развязаться с зимней работой.
У Савельевых ткали. В избе стояли два стана и совсем нагромоздили ее. Стол придвинули к конику, и трудно было пробраться к печке.
Девки -- восемнадцатилетняя толстуха Фенька и, на два года помоложе ее, Машка -- стучали набилками от утра до вечера. Иногда их сменяла мать. Макарку, гулявшего всю зиму без дела, теперь тоже заставляли работать: то посылали в сарай за сеном, то велели привезти воды. А когда он, управившись на дворе, показывался в избу, мать усаживала его за круг и велела сучить цевки.
– - Привыкай, в Москву пойдешь, шпули так мотать будешь.
– - С кем я пойду? -- сдерживая вздох, проговорил Макарка, вспоминая об умершем осенью отце, который по зимам ходил на фабрику.
– - С вороной… Прицепим тебя к хвосту, она и снесет, по крайности, дома хлеба есть не будешь.
Мать сказала это грубо. Небольшая, крепкая, с красным мясистым лицом и маленькими живыми глазами, она всегда была груба с теми, кого не любила. А Макарку она не любила, как не любила покойного его отца. Отец и сын были похожи друг на друга, как две капли, "все лычки обрезочки". И как Савелий был "незадашный" и только обременял собою семью до тех пор, пока не умер, таким, мать думала, будет и Макарка. Макарка не помнил от нее ни ласки, ни теплого слова. Она всегда обращалась с ним срыву, часто награждала шлепками.
Девки, более похожие на мать и более любимые ею, тоже обходились с ним, как с забежавшей на двор чужой собачонкой.
Несмотря на обычный тон матери, Макарка не обиделся. "Ну что ж, -- с радостью подумал он. -- Он там так устроится, мое почтенье! он будет стараться работать и заживать деньги; тогда увидят, что он не совсем неспособный, а может быть, лучше Феньки с Машкой".
При мысли о Москве у него всегда заметнее билось сердце. По рассказам покойного отца, Макарка представлял Москву самым лучшим, что было на свете. Там все живут в фабриках, а фабрики эти каменные, и в них всегда тепло; едят там всякий день жирные щи и кашу с салом, и, кто ни живет, -- всем деньги платят.
Макарка старался насучить цевку как можно лучше; всякая цевка, по его, и выходила хорошей, и казалась ему, как курице яйцо, а девки были недовольны.
– - Ну, что ты насадил? Как я такого борова в челнок всажу? -- ворчала Фенька, а Машка в это время бросала набилки и смеялась. И за этим часто случалось, что какая-нибудь из девок вылезала из-за стана и принималась сама сучить цевки. Макарка краснел, глаза его наливались слезами, он забивался в угол и, понурив голову, глядел, какие теперь выходили цевки, -- цевки, по его мнению, были не лучше.
"Придираются", -- думал Макарка, и слезы текли из его глаз. Эта несправедливость казалась ему невыразимо обидной. Он не понимал, отчего к нему так неласковы девки. Ведь он еще маленький, ему всего одиннадцать годов; может быть, он выйдет лучше всякого, когда вырастет.
И он начинал грезить, как он пойдет в Москву, будет стараться и покроет всю домашнюю нужду, что лезла из всякой щели, и они увидят, что он, хотя и похож на отца, да не такой. У того все из рук валилось, а у него и зубами не вырвешь.
Задумывался он о будущем все чаще и чаще; забывал все обиды, что получал от домашних, не замечал и не чувствовал наступавшей весны, яркого, теплого солнышка, проталин, скворцов и жаворонков. Его ровесники носились по улице, как сорвавшиеся с цепи, копались в лужах, устраивали запрудки, мосточки, гоняли по канавкам плоты, грелись где-нибудь на припеке, Макарка же был занят одною мыслью -- когда и как его отправят в Москву.
Выяснилось все на пасхе. К пасхе в деревню пришли москвичи, и на второй же день Макаркин крестный, Павел Демидов, зашел проведать свою куму. Он жил на фабрике круглый год, приходил домой только к пасхе и не знал еще подробно, как умер Савелий.
Павел был небольшой, коренастый, ходил с перевалкой и говорил всегда с улыбочкой. Похристосовавшись со всеми, он сел на лавку и, заложивши нога за ногу, стал спрашивать, как они живут.