Остатки второго взвода лежат в расстрелянном окопе за линией огня и не то спят, не то бодрствуют.
— Вот так чудные снаряды! — говорит Юпп.
— А что такое? — спрашивает Фердинанд Козоле, приподнимаясь.
— Да ты послушай, — откликается Юпп.
Козоле прикладывает ладонь к уху. И все мы вслушиваемся в ночь. Но ничего, кроме глухого гула артиллерийского огня и тонкого посвиста снарядов, не слышно. Только справа доносится трескотня пулеметов да время от времени — одиночный крик. Но нам все это давным-давно знакомо, и не из-за чего тут рот разевать.
Козоле скептически смотрит на Юппа.
— Сейчас-то вот не слышно, — смущенно оправдывается тот.
Козоле снова критически оглядывает его, но так как на Юппа это не действует, он отворачивается и брюзжит:
— В брюхе у тебя урчит от голода — вот твои снаряды. Всхрапнул бы, больше б толку было.
Он сбивает себе из земли нечто вроде изголовья и осторожно укладывается так, чтобы ноги не соскользнули в воду.
— Эх, черт, а дома-то жена и двуспальная кровать, — бормочет он уже сквозь сон.
— Кто-нибудь, верно, лежит там рядышком, — изрекает Юпп из своего угла.
Козоле открывает один глаз и бросает на Юппа пронзительный взгляд. Похоже, что он собирается встать. Но он только рычит:
— Не посоветовал бы я ей, сыч ты рейнский!
И тотчас же раздается его храп.
Юпп знаком подзывает меня к себе. Я перелезаю через сапог Адольфа Бетке и подсаживаюсь к Юппу.
Опасливо взглянув на храпящего, он говорит с ехидством:
— У таких, как он, ни малейшего представления об образованности, уверяю тебя.
До войны Юпп служил в Кельне письмоводителем у какого-то адвоката. И хоть он уже три года солдат, но все еще сохраняет тонкость чувств и почему-то стремится прослыть здесь, на фронте, образованным человеком. Что в сущности это значит, он, конечно, и сам не знает, но из всего слышанного им раньше у него крепко засело в голове слово «образованность», и он цепляется за него как утопающий за соломинку. Впрочем, здесь у каждого есть что-нибудь в этом роде: у одного — жена, у другого — торговлишка, у третьего — сапоги, у Валентина Лагера — водка, а у Тьядена — желание еще хоть раз в жизни наесться бобов с салом.
Козоле же при слове «образованность» сразу выходит из себя. Оно каким-то образом ассоциируется у него с крахмальным воротничком, а этого уже достаточно. Даже теперь оно оказывает свое действие. Не прерывая храпа, он немногословно высказывается:
— Козел вонючий, чернильная душа!
Юпп философски, с сознанием собственного достоинства, покачивает головой. Некоторое время мы сидим молча, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Ночь сырая и холодная, несутся тучи, и порой начинает накрапывать. Тогда мы вытаскиваем из-под себя плащ-палатки, которые служат нам обычно подстилкой, и укрываемся ими с головой.
Горизонт светлеет от вспышек артиллерийского огня. Свет радует глаз, и кажется, там не так холодно, как здесь. Над орудийными зарницами взвиваются ракеты, рассыпаясь пестрыми и серебряными цветами. Огромная красная луна плывет в тумане над развалинами фермы.
— Это правда, что нас отпустят по домам? — шепчет Юпп. — Как ты думаешь?
Я пожимаю плечами:
— Не знаю. Говорят…
Юпп громко вздыхает:
— Теплая комната, диван, а вечерком выходишь погулять… Просто и не верится, что такое бывает. Верно, а?
— Когда я в последний раз был в отпуске, я примерял свой штатский костюм, — задумчиво говорю я. — Я из него здорово вырос. Придется все шить заново.
Как чудно звучат здесь слова: штатский костюм, диван, вечер… Странные мысли приходят в голову… Точно черный кофе, который подчас слишком уж сильно отдает жестью и ржавчиной; ты пьешь его, и давишься, и тебя тут же рвет горячим.
Юпп мечтательно ковыряет в носу:
— Нет, ты подумай только: витрины… кафе… женщины…
— Эх, парень, выберись сначала из этого дерьма, и то хорошо будет, — говорю я и дышу на озябшие руки.
— Твоя правда.
Юпп натягивает плащ-палатку на худые искривленные плечи:
— Ты что собираешься делать, когда вернешься?
Я смеюсь:
— Я-то? Придется, пожалуй, снова поступить в школу. И мне, и Вилли, и Альберту, и даже вон тому, Людвигу.
