И я показываю головой назад, где перед разбитым блиндажом лежит под двумя шинелями темная фигура.
— Вот черт! Но вы, конечно, плюнете на это дело? — говорит Юпп.
— Почем я знаю? Может, и нельзя будет плюнуть, — отвечаю я и, сам не понимаю отчего, начинаю злиться.
Человек под шинелями шевелится. Показывается бледное худое лицо; больной тихо стонет. Это мой школьный товарищ, лейтенант Людвиг Брайер, командир нашего взвода. Вот уж несколько недель, как он страдает кровавым поносом. У него безусловно дизентерия, но в лазарет Людвиг ни за что не хочет. Он предпочитает оставаться с нами, так как мы с минуты на минуту ждем заключения мира, и тогда мы без всякой канители возьмем Людвига с собой. Лазареты переполнены, на больных никто по-настоящему не обращает внимания, и попасть на такую койку — значит, сразу же оказаться одной ногой в могиле. Когда кругом тебя подыхают люди и ты среди них один — это заражает: не успеешь оглянуться, как уж и тебя прихватило. Макс Вайль, наш санитар, достал Брайеру нечто вроде жидкого гипса: Брайер лопает гипс, чтобы процементировать кишки и укрепить желудок. И все-таки ему приходится раз двадцать-тридцать на день спускать штаны.
Вот и теперь ему приспичило. Я помогаю ему пройти за угол, и он опускается на корточки.
Юпп машет мне рукой:
— Слышишь? Вот опять…
— Что?
— Да те самые снаряды…
Козоле шевелится и зевает. Затем встает, многозначительно поглядывает на свой тяжелый кулак, косится на Юппа и заявляет:
— Слушай, если ты нас опять разыгрываешь, то приготовь на всякий случай мешок из-под картошки: как бы тебе не пришлось отправлять домой посылочку из собственных костей.
Мы прислушиваемся. Шипение и свист снарядов, описывающих невидимые круги, прерывается каким-то странным звуком, хриплым, протяжным и таким непривычным, таким новым, что меня мороз по коже продирает.
— Газовые бомбы! — кричит Вилли Хомайер и вскакивает.
У нас мигом исчезает сонливость, мы напряженно вслушиваемся.
Веслинг показывает на небо:
— Вот что это! Дикие гуси!
На фоне унылых серых облаков вырисовывается темная черта, клин. Вершина его приближается к луне, перерезает красный диск, — ясно видны черные тени, угол, образуемый множеством крыльев, целый караван, летящий с диким гортанным призывным клекотом, мало-помалу теряющимся вдали.
— Улетают… — ворчит Вилли. — Эх, черт! Вот если бы нам так можно было: два крыла, и — фьють!
Генрих Веслинг следит за полетом гусей.
— Значит, зима скоро, — медленно говорит он. Веслинг — крестьянин, он знает всякие такие вещи.
Людвиг Брайер, ослабевший и грустный, прислонился к насыпи и чуть слышно бормочет:
— В первый раз вижу…
Но больше всех вдруг оживляется Козоле. Он просит Веслинга в двух словах сообщить ему все, что тому известно о диких гусях, и главным образом интересуется их размером: такие ли они крупные, как откормленные домашние гуси.
— Примерно, — отвечает Веслинг.
— Ах ты черт! — у Козоле от возбуждения трясутся челюсти. — Значит, сейчас по воздуху летят пятнадцать — двадцать великолепных жарких!
Снова низко над нашими головами хлопают крылья, снова хриплый гортанный клекот, точно ястреб ударяет нас в самое темя, — и вот уж всплески крыльев сливаются с протяжным криком птиц и порывами крепчающего ветра, рождая одну неотступную мысль — о воле, о жизни.
Щелкает затвор. Козоле опускает винтовку и напряженно всматривается в небо. Он целился в самую середину летящего клина. Рядом с Козоле стоит Тьяден, готовый, как гончая, сорваться с места, если упадет гусь. Но стая не разомкнувшись летит дальше.
— Жаль, — говорит Адольф Бетке. — Это был бы первый путный выстрел за всю эту вшивую войну.
Козоле с досадой швыряет винтовку:
— Эх, иметь бы хоть немного дроби!
Он погружается в меланхолические мечты о том, что было бы тогда, и машинально жует.
— Да, да, — говорит Юпп, глядя на него, — с яблочным муссом и жареной картошечкой… Неплохо, а?
Козоле смотрит на него с ненавистью:
— Заткнись ты, чернильная душа!
— А зря ты в летчики не пошел, Козоле. Ты бы их теперь сеткой половил, — зубоскалит Юпп.
— Идиот! — обрывает его Козоле и бросается наземь, опять собираясь соснуть.
