Понемногу Эмили обретала уверенность в своих силах. Между кухаркой Лене и хозяйкой дома отношения давно испортились — с тех пор, как Эмили случайно застала ее за тем, что она процеживала кофе для гостей через старый чулок. Эмили пришла в ярость и, схватив этот мокрый ком вместе с содержимым, мгновенно швырнула его в печь, а протесты Лене и ссылки на то, что чулок был прежде выстиран, остались втуне. В Эмили закрались подозрения, что за ее спиной может твориться еще что-то похуже этого, и она потребовала на просмотр книгу по хозяйству. Она считала и подсчитывала, потом еще раз пересчитывала и поняла, как много денег ежемесячно пропадает в карманах прислуги — вместо того чтобы, как полагалось, быть целиком и полностью потраченными на семью Рюте. Без всяких предисловий и церемоний она уволила разом всю прислугу, поручив Генриху дать объявление о найме новой. А потом из присланных агентством служанок выбрала персонал по собственному усмотрению. Она очень гордилась своими действиями еще очень долго — и, обретя доверие к самой себе, стала больше полагаться на собственную интуицию.
В первый раз за три года, что Эмили провела здесь, она почувствовала, что сумеет прижиться на этом месте и стать своей. Она больше не мерзла, как в те первые дни, она даже начала думать по-немецки, и сны ей стали сниться тоже немецкие. Она начала лучше понимать немцев и понемногу привыкла к немецкой еде.
А с тоской по родному Занзибару она старалась как-то уживаться — насколько это было возможно.
Итак, в это лето у Эмили самой большой заботой была проблема отлучения малютки Розы от груди — давно лелеемая ею мечта кормить грудью своих детей воплотилась наконец в жизнь, — и именно это ей рекомендовал их домашний врач. Доктор Гернхардт придерживался современных взглядов на медицину и почитал вскармливание младенца материнским молоком очень полезным — как для матери, так и для малыша. Но теперь надо было отнимать дочурку от груди, и с тяжелым сердцем она приняла такое решение, что после трех месяцев с лишним было делом нелегким, а ее собственное тело реагировало невысокой температурой и слабостью; самое трудное было уже позади, но в этот день к вечеру Эмили очень устала и, не раздеваясь, прилегла на кровать, положив на лоб лед, завернутый в салфетку, — всего на часок.
— Привет, Биби, — раздался тихий шепот еще с порога.
Эмили с трудом разлепила веки и устало улыбнулась мужу.
— Генрих? Уже четыре? — Она хотела было встать, но Генрих, присев на край постели, удержал ее.
— Лежи-лежи. — Он наклонился и поцеловал ее в щеку. — Как ты?
— Намного лучше. Только еще немного жарко.
— Лучше скажи, что ты уже настолько привыкла к здешнему климату, что и гамбургское лето для тебя стало слишком жарким, — ласково улыбнулся Генрих.
Эмили засмеялась и ткнула его в бок.
— Смейся, смейся надо мной!
Усы Генриха весело дернулись, но его слова прозвучали серьезно:
— Я этого никогда не буду делать, Биби Салме. — Он поцеловал ее еще раз. — Ну, может быть, разве совсем чуть-чуть…
Эмили радостно взвизгнула.
— Анна уже накрыла на стол. Ты спустишься, или тебе принести что-нибудь сюда?
Она покачала головой:
— Я совсем не голодна.
— Ты не обидишься, если я вечером зайду к отцу?
Германн Рюте уже некоторое время болел и потому преждевременно вышел на пенсию — два года назад. Сейчас ему стало хуже, и они с женой переехали на чистый воздух — в летний домик в предместье Гамбурга, где супруга преданно ухаживала за ним в тишине и покое.
— Нет, ничуть. Передай ему от меня большой привет.
— Конечно. Я вернусь в девять часов.
С нескрываемой любовью он погладил ее горячие щеки. Эмили еще слышала, как он осторожно прикрыл за собой дверь. Словно издалека донесся его голос, потом — звонкий, как колокольчик, смех Саида. Теплый летний ветер шевелил листья на деревьях, и они шелестели так, будто были листами бумаги, и раздувал занавески на распахнутых окнах, все эти шорохи сливались воедино и постепенно убаюкали Эмили — она задремала, а потом быстро глубоко уснула.
Генрих бежал вдоль рельсов конки.
Уже было поздно. Иоганна предлагала ему кофе, одну чашку за другой, а отец был так рад неожиданному визиту старшего сына, что пустился в воспоминания, в сотый или тысячный раз пересказывая старые истории, приключившиеся в детстве с Генрихом или с ним самим.
