Эмили почувствовала болезненный толчок, но затем ее залила неуемная радость. Непроизвольно она погладила рукой то место, там, где плотная ткань корсета заканчивалась. В ней зародилась новая жизнь; ребенок был зачат в Марселе, если она все правильно рассчитала. Генрих еще не знал об этом. Сначала она хотела твердо убедиться, что это действительно так, а потом поделиться с ним. В первую очередь Эмили хотела примириться сама с собой. Радость оттого, что у нее скоро будет ребенок, была омрачена страхом потерять и его тоже. Страхом, что будущее дитя станет только заменой умершему братику. Страхом, что это дитя ежедневно, ежечасно будет бередить эту незаживающую рану.
— Господи, в неизъяснимой доброте своей пошли мне девочку, прошу тебя, — шепотом возносила она молитву к небу. — Пожалуйста, пусть это будет девочка. Может быть, дочь поможет мне жить дальше.
Эмили так старалась разобраться в переполнявших ее чувствах, что целиком погрузилась в свои раздумья. Она шла вдоль берега, не разбирая, куда идет. Вдруг кто-то поздоровался с ней, она, словно очнувшись, испуганно подняла глаза: незнакомый господин приподнял цилиндр и слегка поклонился ей. Эмили вспыхнула, пробормотала что-то неразборчивое и быстро огляделась. Больше никто, казалось, не обращал на нее внимания, даже на то, что на плечи была накинута простая шерстяная шаль, что подол ее платья испачкан землей и что она гуляет без шляпы и без перчаток.
Неуверенная улыбка тронула уголки ее рта и вдруг осветила все лицо. Убыстряя шаги, Эмили продолжила свой путь вверх по течению Альстера. Все ее тело торжествовало — она с жадностью вдыхала свежий воздух, пусть прохладный, но зато это был запах свободы, и она вдыхала его полной грудью.
До той поры, пока часы на церковной башне не пробили третий час пополудни, и Эмили стремглав полетела домой, чтобы успеть вернуться до прихода Генриха.
На следующий день она отправилась на прогулку немного раньше, еще через день — еще раньше, и так продолжалось каждый день, пока она наконец не стала выходить из дома вместе с Генрихом. Несколько раз он даже бежал за ней вдогонку: Эмили, горя нетерпением, нередко забывала взять шаль, перчатки или шляпу. Кстати, она никак не могла понять статуса этих предметов одежды, — ведь на ней и без того было надето очень много, но однажды гамбургский ветер превратил ее в сосульку.
И пока ее муж в своей конторе продавал и покупал товары, работал со старыми клиентами и привлекал новых, Эмили знакомилась с родным городом Генриха.
Быстрым шагом она шла вдоль берега Внешнего Альстера, обсаженного тополями, стоявшими на страже подобно оловянным солдатам, мимо ворот Фердинандстор, потом через мост Ломбардсбрюкке, который разделял Внешний и Внутренний Альстер, с этого моста открывался прекрасный вид на Гамбург. Оставив за спиной мельницу Виндмюле, Эмили — как и другие гуляющие — прошлась по аллее Эспланады, позади которой стояли похожие друг на друга дома весьма благородного вида. Мимо театра на площади Генземаркт, где в воздухе постоянно стоял соблазнительный аромат свежевыпеченного хлеба и где перед Рождеством устраивали праздничную ярмарку «ДОМ» со всевозможными лавками, аттракционами и представлениями. Домой она возвращалась по новой набережной Юнгферштиг или по старой, где в одном из маленьких ресторанчиков на набережной вдоль озера Альстер они с Генрихом по воскресеньям иногда пили чай с пирожными. Хотя там можно было заказать и кофе, однако Эмили с презрением отказывалась пить водянистое коричневое варево, невольно сравнивая его с настоящим крепким и очень сладким арабским кофе, к которому она привыкла. Аркады на Юнгферштиг с их элегантно оформленными витринами они рассматривали вместе с Генрихом, когда гуляли по воскресеньям. Часто Эмили высказывалась вслух о многочисленных новых постройках города, но на месте сгоревшей во время большого пожара двадцать пять лет назад старой ратуши по-прежнему зиял провал и ничего не строилось. Все же Биржу, что позади ратуши, огонь пощадил, и она сама по себе была украшением квартала.
В Гамбурге было много великолепных мест, и очень многое очаровывало молодую жену Генриха Рюте. И в первую очередь — каналы, пронизывавшие город. Но ничто так не влекло ее, как река Эльба: она походила на море и казалась такой же неукротимой. И потому порт Эмили любила больше всего. Она считала, что здесь она дышит соленым воздухом мирового моря и еще немножко — пряностями Занзибара, — когда поворачивалась лицом к сильному ветру и любовалась мачтами стоявших на рейде судов. Сердце ее начинало биться сильнее всякий раз, когда ее взгляд выхватывал из толпы темнокожих матросов, которые, как ей хотелось думать, приплыли сюда с ее родного острова. И ее мгновенно охватывала жгучая тоска по родине. И она рада была этой горько-сладкой щемящей боли.
