Вместе с наступлением темноты, лес ожил; где-то невдалеке мрачно и грозно зарыкали львы, истерически-визгливо захохотали гиены, тоскливо завопила какая-то птица. Ягуар запел протяжно и сладострастно. Чувство тоски, предчувствие чего-то страшного, неотвратимого вошло в души трепещущих путешественников. Шримп, еле держащийся на ногах от усталости и голода, шепотом отдал приказание и экспедиция, выставив два уцелевших пулемета, залегла в густых зарослях, шагах в трехстах от лагеря дикарей.
На поляне, тонувшей в густом мраке тропической ночи, было разбито несколько больших шалашей. У пылавшего костра виднелись три полуобнаженных фигуры, освещенных зловещим красным пламенем.
Лица дикарей были закрыты густыми, длинными космами волос и широкими бородами. На каждом дикаре была тигровая шкура, пристегнутая под подбородком ожерельем из львиных зубов. Двое, лежа у костра, изредка поправляли жарившийся на железном стержне огромный окорок. Иногда они перебрасывались короткими фразами.
Приват-доцент Дымбин, который страдал сильной близорукостью и у которого очки дорогой были конфискованы королем черных карликов, со своего места ничего не видел и, решив подобраться поближе, осторожно, сдерживая дыхание, исцарапав в кровь руки и колена, подполз, к ужасу профессора Шримпа, к самым шалашам и, напряженно вытянув шею, стал прислушиваться.
В этот момент дикарь, стоявший у костра, перехватил копье на руку и ткнул им в костер; из костра с треском вылетел сноп красных искр.
Дикарь, лежавший мечтательно у костра, лениво повернул голову и проговорил:
— Вы бы, Семен Петрович, чем костер ворошить, лучше бы своим копьишком ягуарчика на другой бок перевернули бы… А то подгорит, не дай Бог…
— Не подгорит… — низким басом отозвался другой, лежавший у костра, — чего ему подгорать… Он мокрый еще… Его, проклятого, моя Марья Ивановна сутки в обезьяньем молоке мочила… Не подгори-и-ит…
Дымбин от неожиданности икнул и приподнялся.
Дикари моментально вскочили и, натянув луки, повернулись в его сторону…
— Не иначе как тигр…. — проговорил один мягким тенорком.
А Дымбин, не помня себя, кинулся на поляну и подбежал к костру.
— Семен Петрович, — заорал он в исступлении, схватывая в свои объятия дикаря, стоявшего раньше у костра, — Бородкин!.. Вы ли это?!.. С ума я схожу, что ли?!..
У дикаря, в свою очередь, от изумления лопнуло ожерелье из львиных зубов, тигровая шкура мягко упала на траву и его обнаженное тело, тело члена судебной палаты Семена Петровича Бородкина, предстало перед восхищенным взором Дымбина точь-в-точь таким, каким он часто видывал его в московских Сандуновских банях. Только пополнел будто.
— Дымбин… Ванюш… — в сладостном изнеможении прошептал дикарь, смахивая с левого глаза неожиданную слезу. — И где привелось видеться… Бож-же мой, Бож-же. Сколько лет, сколько зим?… А?
Двое других дикарей, поборов первое изумление и испуг перед европейцем, приосанились и, шаркнувши босыми ногами, проговорили:
— Разрешите представиться: бывший командир тяжелой батареи, капитан Пенка…
— Председатель уездной земской управы Окуньков…
Капитан Пенка снял с ремня у пояса трубу из бегемотова хвоста и в ароматном воздухе тропической ночи бодро и радостно пропел сигнал:
«…Быстро вскочивши,
Исполним свой долг…»
В тот же миг поляна ожила и наполнилась людьми. Из шалашей выскакивали мужчины с кольями и стрелами в руках; выбегали женщины, прекрасные, обнаженные, наспех накидывая на себя звериные шкуры: послышались крики и плачь детей…
— Это сигнал на случай нападения львов, — звякнув воображаемыми шпорами, дружелюбно объяснил капитан Пенка.
С вершины высоченных пальм с молниеносной быстротой и ловкостью обезьян спустилось несколько обнаженных молодых людей. Один из них, заметив незнакомого, поспешно втиснул в глаз монокль из слюны молодого аллигатора, подошел к Дымбину и сказал:
— Представляюсь: адвокат Аполлон Бантов.
Между тем, толпа дикарей окружила Дымбина. Со многими он был знаком. Раздались восклицания:
— Конечно ж, на Малой Бронной… Господи ж…
— Хо-хо-хо… Да, да… Собинов еще тогда себе на фрак уху вывернул…
