Адель долго сидела у окна, опустив голову, потом подумала, выпрямляясь: «Да, я вела себя бесчеловечно, и это надо признать. Я была недоброй». Но, с другой стороны, что это значит — доброта? Что такое быть доброй? Всё прощать? Не делать другим зла? Но ведь зла Альфреду она не делала. Она вела себя с ним совершенно так же, как и с другими. Она не виновата в том, что он не нашел для себя выхода.
Вот она, Адель, такой выход нашла. Кто был добр с ней? Никто.
Она вообще не знала добрых людей, кроме, пожалуй, Фердинанда. Эдуард, которого Адель любила больше собственной жизни, даже больше денег, вовсе не был добр. Он даже не искал ее, когда она сбежала, а просто поехал куда-то на воды, к своей дорогой матери. Никто, никто на свете не проявляет доброты, почему же она должна быть иной?
Как всегда, при мысли об Эдуарде де Монтрее, у нее зашлось сердце. Альфред де Пажоль стал ненужным, блеклым, далеким, ничего не стоящим… Адель сделалось больно и душно. Не в силах сидеть, она поднялась, заметалась по комнате, ощущая, как волнами захлестывает ее злость. Никогда, ни на минуту ее не покидало чувство несправедливости того, как с ней поступили. Почему Эдуард так отнесся к ней? Чем Адель хуже Мари д'Альбон? Конечно, может быть, сейчас она действительно хуже, она стала шлюхой, но тогда, полтора года назад, она была такая же! Его влекло к ее чистоте, как мотылька к пламени. Она отдалась ему так беззаветно, доверчиво и сердечно. Вспоминая об этом, Адель усмехнулась: ее жертва нисколько не была оценена. Теперь Эдуарду встретилась Мари, чистая и невинная, но, поскольку она девушка благородная, спать с ней просто так, без венчания, нельзя, а с Адель было можно. Мари нельзя обманывать, а Адель можно. За Мари нельзя заплатить, а за Адель было можно! И поэтому на Мари нужно жениться, а Адель можно выбросить, потому как она уже использована…
— Никогда, — прошептала Адель. — Никогда я с этим не соглашусь.
Она не могла согласиться с тем, что была хуже Мари лишь потому, что родилась незаконнорожденной и матерью ее была куртизанка. Ее снова охватила жгучая ненависть по отношению к Эдуарду, Мари и всем д'Альбонам. Ненависть необъяснимая, животная. «Я не я буду, — мелькнула у Адель мысль, — если не учиню им что-нибудь эдакое».
Надо было досадить д'Альбонам, и не мелким комариным вкусом, а как можно сильнее. Единственной ниточкой был Морис. Жалости к нему Адель не испытывала. Слепой инстинкт подсказывал ей, что капитан д'Альбон сам даст ей в руки оружие. В том, что Морис вернется, Адель не сомневалась. Надо было только подождать.
Морис с тех пор, как он ушел от Адель, подарив ей двадцать пять тысяч франков, не мог отделаться от ощущения, что ввязался во что-то грязное, мерзкое, порочное и вместе с тем… низменно-притягательное и чувственно-возбуждающее. В его душе произошел такой перелом, что Морису удивительно было, как это ни мать, ни Катрин не замечают этого.
Дом после отвратительной сцены с Адель казался особенно чистым и уютным — настоящим прибежищем.
Даже мать, часто вызывавшая раздражение Мориса тем, что всех обсуждала, осуждала и корила за дурные наклонности, теперь стала роднее. Старая же графиня д'Альбон, обычно такая наблюдательная, не замечала настроения сына. Ее внимание полностью поглотило то, что случилось с супругом. Целыми часами она ломала голову над тем, как бы удачнее потратить семь тысяч франков, составляющих жалкую пенсию мужа. Старый граф д'Альбон, тяжело переживая свою отставку, сидел в кабинете, жег бумаги и нервно курил. Общался он только с Женевьевой. Таким образом, старшее поколение д'Альбонов было полностью поглощено друг другом да еще финансовыми неурядицами.
Перед женой Морис тем острее чувствовал свою вину, чем мягче и нежнее была Катрин. Вина усиливалась еще и тем, что была связана с деньгами. Катрин, всегда скромно одевающаяся, приветливая, бережливая, казалась Морису сущим ангелом, добрым и безгрешным. Морису хотелось загладить свой проступок, поэтому он несколько дней был подчеркнуто внимателен к ней, подарил букет роз и новую модную шляпку в коробке. Катрин была растрогана. Нерешительно поглядывая на мужа, она будто раздумывала, говорить или нет. Потом все таки произнесла:
