Да, трусости в ней действительно не было, но на миг, совершенно неожиданно, ей стало так больно, что она поднесла руку к шее, опасаясь, что боль не даст ей дышать. Нелепое, ненужное, несвоевременное воспоминание вдруг всплыло у нее в голове: когда-то давным-давно — казалось, прошло сто лет — она была с Эдуардом в Нейи, он поцеловал ее на берегу Сены, а она спросила трепетно и наивно, задерживая в груди взволнованное дыхание: «Что я должна делать дальше?…» Было ужасно даже представить тогда, что в ее жизни будет какой-то иной мужчина, кроме Эдуарда. И даже потом, с Лакруа, она еще была, можно сказать, невинна, ибо ей было противно и стыдно иметь с ним дело. Теперь оставалось лишь посмеяться над этим. Теперь она потеряла всякий стыд, и отвращение было ей почти незнакомо — до того она научилась отгораживаться душой от своего тела, абстрагироваться от происходящего. Наверное, так и надо было. Но почему же на какой-то миг ей стало настолько больно, душно и одиноко?
Разом отбросив все эти мысли, она подняла голову и, скрыв замешательство, очень спокойно произнесла:
— Как видите, господа, эта ночь куплена. Поскольку мне ее совсем не хочется, дабы вы, как петухи, дрались из-за шлюхи, я сама делаю выбор и выбираю того, кто дает больше. Думаю, это всем будет понятно. Что касается остальных, — она улыбнулась, — то им можно посоветовать только одно: выстроиться в очередь.
В очень большой, затянутой драгоценными персидскими шелками спальне царил еще утренний беспорядок. Повсюду пестрели яркие пятна платьев, выложенных горничными для того, чтобы госпожа могла выбрать туалет на сегодняшний день. Высились большие корзины с только что принесенным свежим бельем. Одна служанка меняла цветы в вазах — цветов здесь было множество, другая раздвигала кружевные занавески и парчовые портьеры. За окном непрерывно моросил холодный ноябрьский дождь, но здесь, в спальне, отличающейся почти кричащим великолепием убранства, так жарко пылал камин, что и мысли не было об осеннем ненастье.
Сама хозяйка сидела на постели в голубом кружевном платье работы мадам Мортэн — его юбки веером разметались по атласному одеялу, и, опершись на подушку, лепетала что-то маленькой Дезире. Девочке было уже восемь месяцев. Она уже могла сидеть, а переворачиваясь на животик, легко приподнималась на ручках. Ребенок изменился за то время, что минуло после их отъезда из Вилла Нова. Дезире похорошела, расцвела, разрумянилась. Светлые мягкие волосы курчавились на голове, взгляд стал осмысленным — теперь она безошибочно узнавала свою маму среди всех, улыбалась ей беззубым ротиком и тянула к ней пухленькие ручонки. У Дезире была теперь чуть золотистая кожа — такая же, как у Адель, только еще нежнее, а глаза так и остались ярко-голубыми.
— Голубоглазая блондинка, — пробормотала Адель, не в силах не смеяться: Дезире зажала ее палец в своей ручонке и держала крепко, упрямо, своевольно, поглядывая на мать почти лукаво. — Ах, моя дорогая, наверное, никак тебе не хочется изменяться. Ты решила стать одной из Монтреев. Так и быть, хоть ты мне будешь напоминать…
Она умолкла, не договорив. Жюдит осторожно расчесывала длинные золотистые волосы своей хозяйки, шепотом докладывая о посетителях, желающих встретиться с мадемуазель Эрио в это утро. Приходили торговцы, модистки, кредиторы, представители тех людей, которые хотели бы получить то, что уже получил Жак Анрио и некоторые другие.
Адель никого сегодня не хотела видеть, кроме Полины Мю-эль. Эта черноволосая проститутка принесла ей нынче новый список — так называемый «тариф Пале-Рояль» — краткое описание самых известных уличных женщин, промышляющих в Париже, ибо их контингент, принимаемый в доме Тюфякина, Адель считала нужным время от времени менять. За обеспечение дам полусвета высокооплачиваемой работой в своем салоне она брала с каждой по пятьдесят процентов от улова, и хотя посреднический процент был небывало высок, уличные девушки легко соглашались с ней делиться — на парижских бульварах подобные заработки им и не снились. Поэтому Адель вела себя с ними, как полновластная хозяйка, и тасовала их, как колоду карт. Неизменной была только Полина, к которой Адель испытывала некоторое доверие и которая всегда пользовалась успехом.
