По-видимому, его догадка имела смысл, ибо тюремщик, который пришел чуть погодя, ему сообщил:
— Явилась та самая дама, сударь, только сегодня она еще красивее. С ней ребенок. Говорит, ваш ребенок. У нее слезы на глазах, сударь. Она просит, чтобы вы поглядели на ребенка, чтобы тот хоть увидел вас, прежде чем вы уедете.
Эдуард в ярости приподнялся на локте:
— Передайте ей, пусть ребенка принесет служанка или мой камердинер. И вообще, пусть не надоедает мне этими романтическими эффектами! Я не в силах с ней говорить, не в силах ее видеть — так ей и скажите. Скажите, что теперь уже ничто не поможет.
Он не мог думать о ней спокойно. И причиной тут была даже не ссылка, к которой он был приговорен. Нет, к ссылке он относился даже спокойно. Было так бессмысленно, однообразно и скучно жить здесь, в Париже, что Эдуард, может быть, был даже рад возможности испытать более острые ощущения. Именно остроты и новизны ему всегда и не хватало. Он хотел проверить, наконец, что, черт побери, он из себя представляет, на что способен и может ли делать что-либо, кроме как ходить в театр или рисоваться в Булонском лесу. Он вполне отдавал себе отчет в том, что Алжир не курорт и что осужденных не послали бы туда, будь там хорошо и приятно. По крайней мере, ему казалось, что он это сознает.
И все-таки основу его мыслей обо всем случившимся составляла не ссылка.
Невыносимее всего было то, что Адель оказалась другой. Что он, Эдуард, как самый неопытный юнец, воображал себе женщину, не имеющую ничего общего с действительностью. Смириться с тем, что Адель, которая была с ним в ту последнюю ночь на улице Эльдер, — всего лишь иллюзия, было трудно. Он до сих пор не мог простить ей этого обмана. До сих пор он имел неосторожность считать, что кого-кого, а уж Адель знает до самого дна, что всё может прочесть в ее глазах, — что ж, видимо, он слишком много на себя брал и был чересчур самодоволен. К обману со стороны других женщин, может быть, он бы легко привык, но именно Адель простить обман было трудно. Он не хотел ее видеть, полагая, что с настоящей Адель не знаком. А уж думать о том, что она наговорила ему в пылу ссоры — о предательстве Жиске, фиктивном браке, издевательстве над Морисом и Мари — было тем невыносимее, чем больше всё это походило на правду.
Прошло десять минут после ухода тюремщика, и Эдуарда вызвали в комнату для свиданий. Камердинер, которого графу де Монтрею разрешалось иметь даже в Ла Форс, появился в этой комнате с ребенком на руках, таким образом, было почти буквально исполнено то, что Эдуард приказал передать Адель.
Сама мадемуазель Эрио не показывалась, хотя, как следовало понимать, ожидала внизу, а ребенка сопровождала ее горничная, заносчивая смазливая особа, одетая не как служанка, а как зажиточная буржуазка, и очень чем-то недовольная.
Девчушка, которую принесли, была почти годовалая, с шапкой пушистых золотистых волос, чьи кудряшки выбивались из-под детского капора, с белой нежной кожей и огромными синими глазами — именно синими, а не голубыми, глубокими, чуть темноватыми, бархатными и серьезными. Эдуард, уже по этим глазам понимая, что ребенок плоть от плоти его, явный отпрыск дома де Монтреев, осторожно коснулся детской руки. Девочка посмотрела на него очень серьезно, но на пожатие не ответила и ничем не поощряла дальнейшее знакомство…Она была очень худенькая, хотя головку держала прямо и гордо. Конечно, в этой малышке чувствовалась некоторая сила и здоровье, но уж чересчур хрупкой она казалась: тоненькие, как прутики, руки, крошечные пальчики, худенькое личико, не румяное, а бледное. В ней совсем не было той пухлости, которой обычно отмечены розовощекие младенцы с рождественских открыток, да и эти синие глаза были не по-детски насторожены. Эдуард, совсем не ожидая, что его дочь окажется такой строгой и необычно настороженной на вид, невольно спросил:
— Почему же она такая маленькая? Она ходит уже?
Жюдит, в душе сильно недолюбливавшая графа де Монтрея по своим личным мотивам, резко ответила:
— Разумеется, ходит. Она пошла еще в девять месяцев. И вы не думайте, что она плохо ест. Просто мадемуазель такая родилась.
