Звезда мореплавателя - страница 50

Он еще боролся, Магеллан, хотя яд оказывал свое действие. Его движения стали неточными. Молодой туземец метнул копье в лицо командору. Тот уклонился и пронзил грудь туземца своим копьем. Потом Магеллан схватился за меч, но дротик раздробил его ладонь, и меч застрял в ножнах. Он стоял, залитый кровью, пошатываясь, израненный и обезоруженный, одним своим видом удерживая островитян. Наконец сбоку вывернулся широкоплечий туземец и рубанул его по ноге большим тесаком, похожим на турецкий палаш.

Командор упал лицом вниз. Лес копий и тесаков вырос над ним. Магеллан успел бросить последний взгляд назад, на корабли, на матросов, спешивших — увы, уже поздно! — на помощь. Смертоносный лес опустился. И он умер, наше зерцало, наш свет, наша отрада, наш истинный вождь!

Мне остается досказать эту горькую повесть.

Смерть Магеллана потрясла всех. В голове людей не укладывалось, что этот человек, поборовший столько препятствий, выживший среди огней сражений, покоривший, казалось, саму судьбу, пал в незначительном столкновении.

— Удача покинула армаду, — твердили матросы. — Что теперь будет с нами?

Когда я пришел в себя на палубе «Тринидада», я увидел рядом Барбозу.

— Как мы могли потерять его, Антонио! — восклицал он. — Это я виноват, я должен был отговорить командора и не сумел!

— Нет, виноват я. Если бы мне удалось пробиться к нему, мы продержались бы до прихода помощи.

— Ты боролся дольше Родригеса. Нет, Антонио, предатели бросили своего командора.

— У них был приказ отступать, Дуарте.

— Какой там приказ, когда речь идет о спасении командира! И этот жирный боров, раджа, сидел, как на корриде, пальцем не шевельнул! Скотина малаец!

Барбоза вдруг увидел малайца Энрике, неподвижно лежащего лицом к борту.

— А ты чего развалился, ублюдок?! От твоей царапины не умирают! Вставай, раб! Или ты думаешь, что теперь стал свободным? Как бы не так! Я уж постараюсь вернуть тебя жене Магеллана, сестре моей!

Горе извратило и ожесточило людей. Барбоза, Барбоза, ведь ты же знал, что Магеллан завещал свободу для Энрике после своей смерти! К чему же ты несправедливостью увеличил число врагов наших?

Мысли, дела и слова наши, потеряв руководство и единство, катились хаотическим комом. Мы не осознавали до конца глубину потери и попытались по привычке поступить так, будто Магеллан с нами. Вместо него командиром выбрали Дуарте Барбозу. Но каркас воли, твердости и доверия, сплотивший армаду при Магеллане, рассыпался с его смертью. Он был непререкаемым авторитетом. Каждый знал свое место и честно тянул общую упряжку. Теперь сбруя смешалась, упряжка сбилась в кучу. Иной искал меньшее тягло, иной сводил счеты с недругом, а кое-кто мечтал занять освободившееся место вождя и, закончив почти сделанное дело, присвоить себе славу и награды за него.

День после гибели командора тянулся долго, насыщенный печалью и растерянностью. Люди ходили тихо, словно боясь потревожить тень умершего, не слышалось разговоров. Четверо матросов, торговавших в Себу товаром армады, вернулись на корабли. Но в городе было спокойно. Часто приезжали приближенные раджи и со слезами на глазах горевали над участью Магеллана.

Барбоза послал Энрике к радже, предлагая вызволить тело Магеллана за любую плату. Знали бы мы, о чем говорили два азиата, возлюбившие армаду при Магеллане и возненавидевшие ее после его смерти!

— Нет, — ответили островитяне, — ни за какие сокровища мы не отдадим это тело. В нем жила душа настоящего воина, и мы сохраним его череп в память о нашей победе.

В понедельник утром раджа прислал звать командиров на прощальный обед. Он приготовил подарки для короля Испании и хотел, чтобы командиры их осмотрели и взяли с собой.

Собрался совет офицеров.

— Лучше бы не идти, — угрюмо сказал Хуан Серрано. — Хватит с нас!

— Они решат, что мы боимся, — молвил Барбоза. — Предлагаю идти всем офицерам армады. Нас будет много. Панцири под одежду, туда же оружие…

Так и порешили. Все наши капитаны, кормчие, шкиперы, астроном и их помощники, кроме больного Эль-Кано, сошли на берег: двадцать четыре человека. Двадцать пятым был Энрике. Мое раненое лицо и ноги распухли, болели, и я не мог идти.