Прежде чем она снова обрела способность говорить, подошел официант, который убрал эти ужасные серые устричные раковины и принес ее любимых цыплят. Снова откинувшись в кресле, капитан Барр окинул печальным взглядом другие столы, которые в тот день были все заняты. Внезапно он раздраженно сказал:
– Как это неприятно! Я никогда не могу побыть с вами наедине! Не могу даже поговорить с вами! Всегда в толпе, среди посторонних. Или вы в театре, или боитесь опоздать к своему выходу, или я должен водить вас по таким вот местам – по кафе и ресторанам. Это возмутительно. Почему я не мог бы переговорить с вами обо всем в вашем доме, у вас, в вашей семье?
Риппл еще не собралась с мыслями, чтобы встретить этот взрыв негодования, и воспользовалась его последними словами, чтобы перевести разговор на другое. Она растерянно повторила:
– Моя семья? Моя мать? Папа? Они будут ужасно удивлены!
– Удивлены чем?
– Ну всем этим.
– Вы хотите сказать, тем, что касается меня и вас?
– Да.
– Но они уже знают, конечно, – сказал капитан Барр.
Она взглянула на него широко открытыми глазами. Цыпленок, забытый, остывший, лежал на блюде.
– Но как они могут знать, если вы только что, в эту самую минуту, – она чувствовала, что не в состоянии договорить, – сделали мне предложение?
Он быстро взглянул на нее.
– Они знали о моих намерениях, знали, что я хочу жениться на вас. Я сам им сказал.
– Когда? – спросила Риппл.
– В ноябре. В прошлом месяце, когда ваш отец и миссис Мередит были в Лондоне. Как раз перед тем, как они уехали обратно в Уэльс, а я сам отправился на север. На следующий день после вечера во Дворце танцев я зашел к ним в отель. Само собой разумеется, я спросил вашего отца.
– О чем?
– О том, нет ли у него каких-либо возражений против того, чтобы я виделся с вами, когда это мне удастся. Это было необходимо сделать, не правда ли?
Риппл не могла понять, почему сразу же не согласилась с тем, что такой разговор был необходим. Она не знала, отчего какой-то холод охватил ее и подавил то чувство, которое она испытывала две минуты назад. Как будто она уже не сидела в светлом небольшом ресторане, взрослая, окруженная поклонением артистка, которой предстояло быть счастливой и в искусстве, и в любви.
Как это ни неправдоподобно и нелепо, она почувствовала себя так, будто снова очутилась дома, в один из тех дней, когда ее особенно угнетало ненавистное общее впечатление – от оконной решетки в детской, веревок, связывающих ее по рукам и ногам, от нравоучений тетки Бэтлшип.
Риппл отогнала от себя этот призрак и спросила:
– Что сказали мои родители?
– Они были со мной чрезвычайно милы и любезны. Оба наговорили множество приятных вещей о доверии ко мне и тому подобных вещах. Они ответили, что вы еще очень молоды и слишком рано ждать от них согласия на что-нибудь официальное. Ваша мать заметила, что вы еще никого не видели. Я возразил, что вы никогда не встретите никого, кто бы больше… Я сказал ей, что нет ничего на свете, чего бы я не сделал… – искренне прошептал капитан Барр. – Я согласился ждать, пока они найдут возможным официально объявить о помолвке. Я сказал им, что согласен на «сговор», только бы они разрешили мне пока встречаться с вами, чтобы вы лучше меня узнали. Да, как я и говорил им, вы, вероятно, встретите много людей лучше, умнее меня. Но никого, кто бы…
– Вы говорили с ними обо всем этом?
– Конечно, говорил. Несколько часов беседовал с ними, сидя у них в гостинице, в их маленьком номере. Дорогая моя девочка, почему у вас такой изумленный вид? Не ожидали же вы от меня, чтобы я гонялся за вами повсюду, по всему южному побережью Англии, не переговорив сначала с вашей семьей? Как будто я один из тех молодчиков, которые… и как будто вы – девица из кордебалета.
– Да, я девица из кордебалета.
– Нет, вы не такая.
– Но я танцую в кордебалете!
Он открыл рот, словно собираясь снова негодующе ей возразить, но промолчал и, глядя Риппл прямо в глаза, улыбнулся прежде, чем снова заговорить. Улыбаясь, он смотрел на Риппл. Темно-розовая краска залила его щеки.
– Я мог только сообщить им о своих намерениях. Это было правильно с моей стороны, не так ли?
