– Позвольте, мисс, пропустите! – живо кричали они, как железнодорожные носильщики, обходя Риппл с деревенской скамейкой, на которой Мадам предстояло разыгрывать любовную сцену с месье Н. – Позвольте, пропустите!
Высокие каблуки Риппл несмело стучали по покатым подмосткам, когда она пробиралась к занавесу.
Не все зрители, рассматривая зал во время антракта, делясь с соседями впечатлениями о последнем номере программы или блуждая взглядом по гладкому занавесу, знают, что в этом занавесе есть глазок – отверстие не больше однопенсовой монеты, в которое на них тоже смотрят те, кто занят в концерте. Стоя на переднем плане огромной, наполовину убранной Тусклой сцены, Риппл через отверстие в занавесе заглянула в зрительный зал.
Что же она увидела? Прежде всего то, что увидел бы любой зритель, посмотрев в антракте на переполненный зрительный зал. Высокое душное помещение, выдержанное в багряно-золотых тонах, с резными украшениями и лепниной, то залитыми светом, то исчезающими в клубах табачного дыма. Ряд за рядом виднелись светлые пятна – лица сидящих зрителей. Мелькали темные фигуры мужчин, которые вставали, пробирались к выходам, оглядывались в поисках своих мест, старались поскорее до них добраться, кланялись, извинялись перед теми, кому наступили на ноги и чьи колени задели. Тут и там выделялись черные платья девушек, торгующих программками, оттененные белыми пятнами передников и бумажными стопками в руках. Риппл окинула все это беглым рассеянным взглядом. Затем ее внимательный взор остановился на первом ряде кресел, как раз под ней.
А, вот они! Да, вот небольшая группа ее родных. Как странно видеть мать здесь, в Лондоне, в театре – это тоже одно из волшебных событий сказочного вечера! Там сидела ее мать в своем хорошо знакомом черном платье, в темном меховом палантине. На шее ее блестела нитка жемчуга. Она высоко держала седеющую голову, и глаза ее были устремлены прямо на занавес, на то место, откуда ее дочь смотрела сверху на нее. Комок подступил к горлу Риппл, когда она заметила, что хотя лицо матери было спокойным, но руки ее судорожно сжимали программку.
«Она волнуется, как и я, – догадалась Риппл, – так как ей предстоит увидеть меня на сцене. Она все время чувствует себя так, как если бы выступала сама».
III
Рядом с матерью Риппл увидела отца. Он, очевидно, только что постригся и причесался у своего постоянного парикмахера и смотрел теперь на ложу у самой сцены, где в чьих-то руках томно покачивался большой желтый веер из перьев. Рядом с майором Мередитом виднелось похожее на печеное яблоко лицо миссис Тремм – той добродушной вдовы, которая присматривала за Риппл последние три года.
Дальше сидел по-праздничному принаряженный единственный из мальчиков, которому удалось каким-то образом вырваться из школы ради семейного торжества. Это был Ультимус, которому, собственно говоря, не следовало здесь находиться. Торжествующий, восторженный, внимательный ко всему вокруг, он сидел и поедал одну за другой шоколадные конфеты. Последней в группе была кузина Мейбл. Худая, тихая, задумчивая, она показалась Риппл привлекательнее, чем обычно.
Вглядываясь, Риппл заметила все эти подробности, характерные для той маленькой группы, которая одна из всего переполненного театра пришла смотреть не на Мадам и не на знаменитого русского танцовщика месье Н., но на их впервые выступающую ученицу. Она знала, так же хорошо, как если бы слышала все собственными ушами, о чем говорила сейчас ее семья:
– Следующий номер – Риппл. Дорогая моя, бедняжка, хотелось бы знать, как она себя чувствует. Надеюсь, она не нервничает. Представьте себе, как будет ужасно, если Риппл испугается сцены и растеряется…
Для родных Риппл, дебютантка, танцующая в задних рядах кордебалета, воплощала в себе всю программу вечера и весь спектакль. Стоя за занавесом, она почувствовала, как любит свою семью. Никогда еще не казались они ей такими близкими, как в тот особенный вечер. Приятно было видеть их, знать, что они заботятся о ней, тревожатся за нее. Ее семья. Ее бесценная мать, без которой Риппл вообще не было бы на свете и, что гораздо важнее, не было бы здесь, в театре, не было бы ее дебюта, который, она знала, станет началом ее карьеры. Вся в слезах от волнения, Риппл думала:
