– Знаешь, я ненавижу своих предков, – наконец сказал Буйвол, правда не очень уверенно.– А ты?
Я промолчал; мне не хотелось говорить на эту тему. Мимо проходил какой-то небритый мужик, волоча на спине деревянные козлы с каменными кругами и монотонно колотя железным прутом по консервной банке. При этом он смотрел вверх, на закрытые окна домов. Я догадался, что это точильщик, которого случайно занесло на нашу улицу.
– А больше всего ненавижу отца, – тихо продолжал Буйвол. – Он только этой своей машиной и живет. Даже ночью встает и выглядывает в окно, не сперли ли что-нибудь. Никуда нас не возит – боится, как бы с ней чего не случилось. Прав я? – спросил он с надеждой, выколупывая из ограды памятника камень.
– Мы собирались играть в партизан, – уклончиво ответил я.
– Ну и поиграли, – недовольно пробормотал он. – Да мне уже надоело.
– Стыдно небось? Повыпендриваться захотел?
– Э-э, очень нужно. Мы немного помолчали.
– Пошли сходим на соседнюю улицу в пекарню, – вдруг предложил Буйвол.
– Ну и желаньица у тебя.
– Ты, там так обалденно пахнет. Вкусятина. Я могу часами нюхать.
– Э-э, – протянул я точь-в-точь, как он.
– Честно. Запах хлебной корки – густой, горячий – и другой, сладкий, подгоревшего крема, а может, ванили, – шептал Буйвол, зажмурившись. – Ох, до чего я люблю такие запахи. – Он даже задрожал от наслаждения. – Ну что, идешь?
– Нет.
– Тогда пока.
– Пока.
Буйвол тяжело затрусил по улице, не замечая насмешливых взглядов прохожих, пораженных его могучими трясущимися икрами. А я подумал, что все-таки Буйволу хорошо: он одержим какой-то страстью и по крайней мере знает, зачем живет. Но тем не менее ждет комету. Странно.
Я вошел в нашу подворотню. Навстречу шла пани Зофья с подругой. Увидев меня, она поспешила спрятаться за угол. Пани Зофья нас, то есть меня и родителей, стесняется. В обществе своих подруг или приятелей притворяется, будто нас не замечает. Но так было не всегда. Когда-то давно отец сломал руку и важно носил перед собой белую гипсовую повязку, как стопку белья. Тогда пани Зофья отца не стеснялась. Наоборот, гордилась, а все дети, у чьих родителей руки были целые, ей завидовали. Стоило отцу появиться во дворе, как она, по собственному почину, с криком: «Папочка, папочка!» – кидалась ему навстречу. Кажется, даже целовала в щеку, хотя я в это слабо верю.
На цементных ступеньках перед нашим подъездом сидел Себастьян. В очень неудобной позе: прислонившись спиной к стене и одной лапой по привычке заслоняя брюхо. Такой уж был скромник.
– Привет, старик. Как дела? – забасил он, нетвердо владея голосом, а я почувствовал странный, вроде бы больничный запах.
– Что случилось?
– Ничего. Просто заскочил по дороге. Может, помешал?
Только теперь я заметил, что Себастьяна слегка пошатывает. Он отчаянно моргал своими почти лишенными век глазами, словно хотел разогнать туман или навести взгляд на резкость.
– Ты что, заболел?
Он смущенно улыбнулся, и с его перекосившейся морды одна за другой скатились две капельки слюны.
– Какое там. Старик, дай два злотых до завтра. Вернее, до послепослезавтра.
– У меня нет. Даже в копилке пусто, – сказал я и сразу вспомнил, что отец потерял работу и денег не будет.
В этот момент мимо прошла пани Зофья.
– Ну и компания у тебя, – прошипела она. Себастьян проводил ее мутным взглядом.
– Ничего себе, – буркнул он. – Откуда ты ее знаешь?
– Это моя сестра.
– А, тогда извини. – И привалился боком к двери. – Понимаешь, старик, я тяпнул валерьянки. Теперь перед глазами все плывет.
– Ты что, сдурел? Только кошки пьют валерьянку.
– Не знал, – простонал он, примериваясь, как бы прилечь. – Мне все едино. Главное – забыться.
– Себастьян, ты же когда-то был лордом.
– Да. Лордом-путешественником. Известным путешественником, – подтвердил Себастьян и повалился на ступеньки.
– Что с тобой, Себастьян? Я всегда считал тебя самым разумным псом на свете.
Он обнажил в язвительной усмешке крупные зубы.
– Видишь ли, старик, у всякого свои закидоны.
– Может, тебе у твоих хозяев плохо?
– Неплохо. Выдержать можно.
– Ну а что тогда?
– Сердце, старик. Больше я тебе ничего не скажу. Ни слова. Подкинешь до завтра два злотых?
