— Государь просил графа, — значительным тоном сказал Ивану Петровичу Леонтий Васильевич, — чтобы нынче же к вечеру или, в крайности, к завтрашнему утру был подан полный доклад с соображениями об аресте. Граф просит тебя, Иван Петрович, посодействовать в этом.
— Мне это поручил мой министр, — с готовностью отозвался Иван Петрович.
— Тогда — с богом, приступим!
Однако, не успев приступить, они тотчас споткнулись о трудности в некотором роде дипломатического толка: с чего начать всеподданнейший доклад?
Иван Петрович, пошелестев бумагами, предложил было попросту переписать начало из собственного его доклада министру:
«В феврале прошлого 1848 года разнесся слух, что какое-то литографированное рассуждение сомнительной благонадежности ходит по рукам… Через несколько дней был представлен министру внутренних дел экземпляр записки, подписанный дворянином Буташевичем-Петрашевским…».
Но Леонтий Васильевич Ивана Петровича перебил:
— Когда был представлен?
— Что? — не сразу сообразил Иван Петрович и опять пошелестел бумагами перед тем, как ответить: — Десятого марта.
— Минутку, — сказал Леонтий Васильевич. — Вот записка графа Орлова от двадцать седьмого февраля.
— «Дошло до сведения моего, — прочел вслух Липранди, — что здесь есть некто Буташевич-Петрашевский… приверженец коммунизма и другим новым идеям…»
Трудно было оспорить, что февраль раньше марта, и после взаимных поправок, уступок, замечаний и увещеваний Иван Петрович с Леонтием Васильевичем согласились наконец начать доклад так:
«…Дошло до сведения шефа жандармов, что титулярный советник Буташевич-Петрашевский… обнаруживает большую наклонность к коммунизму и с дерзостию провозглашает свои правила. Поэтому шеф жандармов приказал учредить за Петрашевским надзор.
В то же время и министр внутренних дел, по дошедшим до него сведениям… учредил с своей стороны наблюдение за Петрашевским, Но как столкновение агентов двух ведомств…»
Дальше дело двинулось гладко, поскольку разыскания вел министр Перовский, или, точнее, его чиновник Липранди, или, еще точнее, его агенты, и Леонтию Васильевичу, увы, было нечего выставить против их донесений. Даже соображение об аресте подсказал Агент 1-й — во время собрания у Петрашевского, в полночь, в пятницу 22 апреля.
Хоть и споро после трудного начала подвигалось дело, не заметили, ни как смерклось, ни как забрезжило. Воск свечей еще оплывал в подсвечниках, а уж окна светлели, когда Леонтий Васильевич пожал наконец Ивану Петровичу руку и поднял от покрытого писарскою вязью листа воспаленные после бессонной ночи глаза. На часах было пять. Дело было сделано, доклад готов, а перед тем, как представить его шефу, не грех бы соснуть часик-другой, однако ни вместе с Иваном Петровичем, ни следом Леонтий Васильевич из кабинета не вышел; оставшись один, извлек из стола заветную свою тетрадку в зеленой обложке и занес на свободную страничку.
«Вот и у нас заговор!..»
Но, расслабив воротник голубого мундира, генерал Леонтий Васильевич отложил перо.
Вот только что об руку с Леонтием Васильевичем ночь провел человек, которого он числил в приятелях без малого сорок лет, а нынче вдруг открыл в Иване Петровиче Липранди такое, чего вовсе не подозревал. Между тем, это было первой его обязанностью — подозревать, первым долгом по службе начальника штаба корпуса жандармов и управляющего Третьим отделением собственной Его величества канцелярии. Никто в свете не мог попрекнуть, что генерал Дубельт не человек долга… Не шел Иван Петрович с ума! Обвел старый приятель, год таился, а видались едва не каждый божий день и об чем только ни переговорили… Ах, Иван Петрович, ах, гордец! Уж не этот ли кабинет тебя прельстил, друг любезный? Жизнь была соткана из противоречий.
И не противоречиям ли собственной жизни был обязан сам Леонтий Васильевич своим кабинетом — крутою своею карьерою? Боевой офицер двенадцатого года, масон и известный в Южной армии либерал, заподозренный, хоть и «оставленный без внимания» по 14-му декабря, поступил в жандармский корпус неожиданно для себя самого по благородным побуждениям в духе легендарной инструкции Николая Первого Бенкендорфу.
