Когда Моррис вернулся домой, Салли подала ему чай и за столом завела разговор о войне. В городе столько слухов… Как он думает, будет война или нет?
По всей видимости, будет, ответил Моррис. И поскольку Англии придется вступить в нее, то, следовательно, и Австралии тоже. Создавшееся положение сильно тревожило Морриса. Впервые за много лет он рассуждал как англичанин — вспомнил, что когда-то был солдатом. Об атом не знали даже его сыновья. Моррис никогда не рассказывал им ни о своем доме, ни о своих близких, вообще ни о чем, что было связано с его жизнью на родине. Но сейчас Салли чувствовала, что на него нахлынули воспоминания.
Когда они легли, Моррис заметил, что он уже, конечно, стар, чтобы воевать. К тому же его в свое время выгнали из полка. И тут он впервые рассказал ей, что заставило его уехать в Австралию: он продулся в карты и, чтобы заплатить долг, взял деньги из кассы спортивного клуба своего полка. Его разжаловали и выслали на поселение в колонии, с тем что со временем, искупив свою вину, он вернется домой.
После смерти отца Моррис потерял всякую связь с сестрами и братьями. Да ему и не хотелось ее возобновлять: кому он нужен там в Англии? И все же ему было горько сознавать, что он, мужчина, не пойдет защищать свою родину, если начнется война. Только это, казалось, и волновало Морриса.
— Но ведь, случись война, Лал ни за что не усидит дома, — в отчаянии сказала Салли. — Боже, Моррис, что мы будем делать, если Лалу придется участвовать в этой драке?
Она тихо всхлипывала на плече у Морриса, пока он не уснул. Сама она долго не могла сомкнуть глаз. Ей уже слышались отдаленные раскаты кровавой грозы, готовой разразиться над миром. Весь следующий день, что бы она ни делала, мысли ее были заняты только этим. Она забыла обо всех своих незначительных треволнениях: о Томе и о новой богатой жиле, обнаруженной в его забое, о Пэдди Кеване и его возмутительном поведении.
Пэдди намекнул, что, поскольку он съезжает в субботу, она должна выстирать и заштопать ему все накопившееся за неделю белье. И вообще она никогда не отстирывает его носки.
Ноги у Пэдди потели, и от носков всегда ужасно пахло. Салли никогда не стирала их вместе с носками мальчиков и Морриса. Все эти годы для нее было пыткой стирать их. Когда она подходила к лоханке, где они отмокали, ее начинало тошнить, и только усилием воли она заставляла себя погрузить руки в вонючую воду и мыть и оттирать носки Пэдди.
— Я не буду стирать ваше белье за эту неделю, Пэдди, — спокойно сказала Салли. — Отдайте его в прачечную.
— Кажется, я заплатил вам сполна, — огрызнулся Пэдди. — Я считаю, что вы обязаны выстирать его. А не то потрудитесь вернуть мне пять шиллингов из тех денег, что я дал вам за пансион.
— Получайте ваши пять шиллингов, — сказала Салли, вручая ему деньги. — Только никогда вам не расплатиться со мной, Пэдди, даже за половину того, что я для вас делала.
— Думаете таким манером выклянчить у меня побольше? — не без издевки спросил Пэдди.
— Вон из моей кухни! — приказала Салли. — Довольно с меня и вас и ваших гнусностей, Пэдди Кеван. Не хочу больше ни видеть вас, ни иметь с вами дело.
Пэдди повернулся и неуклюже направился к выходу, угрюмо бросив на ходу:
— Как бы вы не передумали, миссис Гауг!
В субботние вечера на каждом перекрестке в Калгурли и Боулдере, у каждого кабачка собирались горожане, молодежь и старики. Они обсуждали результаты скачек, делились свежими новостями. Раз в две недели по субботам выдавали деньги, и кабаки ломились от мужчин, а магазины — от детей и женщин, у которых в кошельке опять зазвенели монеты.
Какими оживленными и суетливыми выглядели раскинувшиеся по равнине городишки! На главных улицах толпились по-праздничному одетые мужчины, женщины и дети. Тарантасы, двуколки и рессорные экипажи заполняли широкие мостовые, кое-где к столбам были привязаны лошади, изредка проносились даже автомобили, как доказательство того, что городские тузы не отстают от века. Но в эти решающие месяцы 1914 года не одни только скаковые новости занимали всех — слухам о грозящей войне уделялось не меньше внимания. Правда, говорилось о ней вскользь, между прочим. Только у кабачков, принадлежащих иностранцам, да в винных погребках собирались кучками и оживленно толковали между собой греки, итальянцы, сербы, болгары и выходцы из Македонии.
