— И для этого обязательно нужна революция? — тревожно спросила Салли.
— Но ведь революция — это значит перемена, коренная перемена всего жизненного уклада, — спокойно сказала Надя. — На каждом этапе истории при установлении нового социального строя находились силы, которые этому противились. Я лично не верю, чтобы реформы, которых мы добиваемся при капиталистической системе, могли как-то серьезно изменить существующие порядки и облегчить положение рабочего класса, страдающего от стольких несправедливостей и лишений. Только после того, как наша экономическая система претерпит коренное изменение и превратится из капиталистической в социалистическую, мужчины и женщины станут полноправными человеческими существами и смогут жить в мире друг с другом и со всеми народами. Можно ли этого добиться без жестокой борьбы?
— Должно быть, нет, — признала Салли. — Но что-то мне не верится, чтобы такие идеальные порядки могли когда-либо наступить.
Глаза Нади загорелись.
— Историческая роль рабочего класса в том и состоит, чтобы произвести эту перемену, — сказала она.
Ее вера в осуществимость этой огромной, требующей поистине нечеловеческих усилий задачи поразила Салли.
— А война? — укоризненно начала она. — Разве она не развеяла надежды социалистов, не отбросила их назад на целое столетие? Рабочие Франции, Германии, России, Австрии и Австралии убивают друг друга. Во имя чего? Во имя защиты существующего в их странах образа правления, ради капиталистической системы.
— Не знаю, право. — Надя нахмурилась, помрачнела. — Сначала у меня было ощущение, словно война — это конец света. Я была в отчаянии. Казалось, все наши старания сплотить рабочих, воспитать в них чувство интернациональной солидарности пошли прахом. Но теперь, — и лицо Нади прояснилось, словно озаренное внутренним светом, — теперь я уверена, что по крайней мере в России будет сделана попытка свергнуть царизм и установить новый общественный порядок. Мы с отцом немало поработали для этого после русско-японской войны. Его убили, и друзья помогли мне бежать… Меня сочли «опасной революционеркой», меня — восемнадцатилетнюю девушку. Трудно поверить, правда? А теперь я, как сломанная ветка, — никому не нужна: ни революционному движению, ни вообще кому бы то ни было.
— О, господи, — взволнованно сказала Салли. — Право, не понимаю, ну что вы так рветесь к этому?
— Какой иначе смысл в жизни, — страстно воскликнула Надя, — если не можешь больше служить величайшей цели на земле, не можешь отдавать свои силы освобождению человечества от несправедливости и рабства?
Резкий кашель оборвал ее слова, и она тяжело откинулась на спинку стула.
— Разве можно так волноваться! — сказала Салли, подавая ей стакан воды. — Зря я позволила вам столько говорить.
Но Надя уже улыбалась.
— Ничего, — сказала она осипшим голосом. — Я хотела спросить вас, вы знаете Эйли О'Рейли?
— Я знала ее, когда она была еще совсем крошкой, — сказала Салли. — Том привел ее к нам вместе с ее любимым козленком, которого он спас от страшной смерти на вертеле.
— Она хорошая девушка и любит Тома, — сказала Надя. — Ей очень хочется зайти к вам, я знаю.
— Я буду рада ее видеть, — отозвалась Салли, внутренне укоряя себя за то, что так мало интересовалась друзьями Тома.
— Я ей передам, — пообещала Надя. — Мы немало работали вместе, и я надеюсь, что эта девочка окажется хорошим товарищем Тому и когда-нибудь они будут счастливы.
— Какая вы мужественная, моя дорогая! — невольно вырвалось у Салли.
— Я? Нет! — задумчиво произнесла Надя. — Просто я люблю их обоих. Вот и все.
Вид у нее был довольный — словно, придя к Салли, она выполнила некую миссию. Быть может, подумала Салли, Надя хотела рассеять все сомнения относительно того, что за отношения были у них с Томом, — ведь сплетники могут по-разному истолковать их дружбу. И она это сделала. Их чувство друг к Другу, должно быть, глубоко и сильно, но они никогда не позволят этому чувству повлиять на их личную жизнь: Надя слишком самоотверженна и бескорыстно предана делу рабочего класса. И все же Салли казалось, что Надя вопреки всему живет неосуществимой мечтой.
