Изменились и условия на Ближнем Востоке.
В Средиземноморье в 40-е годы торговлю наркотиками держала в своих руках сицилийская мафия, в середине 50-х ее вытеснили более предприимчивые корсиканцы, но и они в конце 60-х начали терять почву под ногами. В Ливане все чаще стреляли. На равнинах турецкой Анатолии агенты спецслужб рыскали в поисках маковых полей. А без мака опий-сырец производить невозможно. Когда же поход против наркотиков начался и в Иране, еще одном крупном их поставщике, значение Ближнего Востока, а следовательно, и Марселя резко упало.
На сцене появился «золотой треугольник» — гористый край на территории Таиланда, Лаоса и Бирмы.
Настало время отложить в сторону книги и соприкоснуться с людьми из плоти и крови. Мне уже надоело наблюдать за всем из своего кресла, вдали от опасных мест. Писать, опираясь лишь на чужой опыт, — все равно что строить дом из досок и бревен, подобранных среди развалин. Разумеется, такой дом можно построить, но чего-то в нем всегда будет не хватать.
В 4 часа утра в бангкокский экспресс, отправлявшийся из малайского города Баттеруэрта, набились десятки деревенских жителей. Они заняли вагоны второго класса, протиснулись в проходы, завалили их корзинами и узлами и тут же принялись чистить крутые яйца и бананы. За час благопристойный международный экспресс превратился в беззаботный, шумный Таиланд.
Новые пассажиры с первого взгляда отличались от хрупких малайцев более приземистыми фигурами. Исчезли белые и черные шапочки почтенных мужей, совершивших паломничество в Мекку и получивших право носить титул «хаджи», их постепенно вытеснили шафрановые одеяния буддийских монахов. Крестьяне постарались втянуть в общую беседу и иностранца, но, увы, быстро убедились в том, что он не говорит по-тайски (а тайцы почти не знают других языков). Поневоле беседа ограничилась улыбками и жестами.
Спустя какое-то время пятидесятилетний крестьянин слегка погладил меня по руке. Я ответил дружеской улыбкой. Через минуту он взял меня за руку. Я оцепенел. В Индии, Эфиопии и Индонезии нередко можно увидеть мужчин, идущих по улицам, держась за руки, объединенных не только радостью дружеского общения, но и физическим прикосновением. Жест крестьянина означал дружеское расположение, не более. И все же мне было неловко, когда какой-нибудь европеец, проходя через вагон, скользил по нашей странной паре удивленным взглядом. Абсурдная и немного комическая ситуация как бы символизировала для меня различие между исламом и буддизмом. Малайцы тоже дружественны и улыбчивы, но Коран заковывает их беззаботность в панцирь религиозных предписаний.
В Малакке и даже в Куала-Лумпуре малайский студент никогда не осмелится поцеловать свою девушку на улице; а обнявшихся влюбленных наверняка арестовала бы полиция как нарушителей общественного порядка. Взрослый мужчина не посмеет находиться в одном помещении с женщиной даже в либеральной университетской среде. В стране, где вместе живут малайцы, китайцы и индийцы, совершенно невероятно, чтобы индиец и малайка полюбили друг друга, ибо каждая из этих народностей лелеет в себе чувство религиозной или культурной исключительности. Я встретил только одну подобную пару — в Англии, куда они сбежали от скандала, а возможно и от тюрьмы.
Буддизм же, напротив, учит тайцев смирению и терпимости. Нигде больше, ни в Азии, ни в Африке, простой крестьянин не решился бы взять за руку европейца: слишком часто на отношение их обитателей к белым ложится тень колониального прошлого. Но в Таиланде смотрят на иностранца как на друга, ведь не случайно эту страну называют «королевством улыбок».
За руку с крестьянином я просидел около часа. И только после этого осторожно высвободил руку, но улыбаться друг другу мы не перестали. Тем не менее в Бангкоке, выйдя из поезда, мы, как чужие, разошлись в разные стороны. Рука, погладившая меня неподалеку от г. Хатъяй, принадлежала крестьянину, бесконечно дружественному и доверчивому, в поспешном же рукопожатии, которым мы спустя сорок часов обменялись на переполненном перроне, уже чувствовалось приближение столицы.
