- Откуда и чьи будете, гости любезные?
- Из города, дедушка, - ответила Софья Петровна - гуляем, добра но свету ищем.
Старик хитро прищурился:
- Отчего и не погулять, ежели карман дозволяет. А сами-то кто? На купцов будто не похожи, в городу вас не встречал. В услужении, видно, где-нито состоите?
- У нас, дедушка, свое дело, - сказал художник, - картины пишем. Места у вас очень уж привольные.
- А-а, - заулыбался старик, - местности куда привольные, гляди - не наглядишься, как на свою сударушку в молодые годы. Тишь-то какая, раздолье-то какое! Там вон, - указал он в сторону, - пойдут Трубинка, Звакка, Сухара, Светоч-Гора, Белый Камень, а впереди - село Красные Пожни. Волга тут ровпо примолкла, только у Чернопенья, на перекате, играет и в тихую погоду, а по берегам до самой матушки-Костромы все больше луга, овражки. Старику и то помирать неохота!
Художник и Софья Петровна слушали, радостно волновались от певучих названий неведомых деревень и сел, так хорошо передававших старинное обаяние Волги.
Волга меж тем все светлела: солнце, уже не ослепляющее, а успокаивающее, переходило на запад, где разноцветным караваном, далекой и призрачной флотилией стояли облака.
Софья Петровна быстро вскочила в лодку, Исаак Ильич сильно оттолкнулся от берега, с матросской молодцеватостью сел на весла, под которыми закипела озлащенная вода. Остров стал отходить, по вершинам стогов покатилось низкое солнце, и лодка с прежней неспешностью поплыла в вечерний простор - навстречу летней ночи, уже поднимавшейся со дна прохладных оврагов, из глубины пахучих лесов.
Ночи стояли сухие, теплые, безлунные. Исаак Ильич спал тревожно: как и все нервные люди, он чувствовал какой-то детский страх перед темнотой. Освобождаясь от снов, всегда изумляющих и бесформенных, он подолгу лежал в их промежутке с открытыми глазами, подолгу вглядывался в ночь, в слабый звездный свет на окне, в слабо мерцающий медный подсвечник. Мягкая таинственность темноты не успокаивала, она только обостряла чувство одиночества. Это чувство не сглаживалось ни пароходным свистом, таким приветливым в ночной тишине, ни дальней игрой мирных зарниц в невидимо-облачном небе. Волновали какие-то бессвязные, обычно горестные воспоминания, мучила настойчивая творческая неудовлетворенность: может быть, все свершаемое, думалось ему, только слабое подобие того, что можно и нужно сделать...
В грозовые ночи эти чувства обострялись до предела, переходили в физически ощущаемую тревогу, в физическую сердечную боль. Тревога начиналась еще во сие: что-то беспокоило, томило, наполняло ощущением духоты, скованности. Комната, вся ее горячая темнота вспыхивала, синела, колебалась. Резко и близко озарялись ружейные стволы, кусок будто разрезанной картины, обманчиво огромная голова и лучистые глаза Весты. За окнами, где-то очень далеко, нарастал как бы водопадный шум - бежал и ширился по деревьям грозовый ветер. Окно открывалось с усилием: некая громадная упругая мощь била в стекла, яростно дышала в лицо как бы пламенем раздуваемого костра. Низко, над самым садом, неслись, пороховым дымом перевивались тучи. Они наносились и клубились все гуще, и вдруг их до самых глубин сотрясало отчаянной дрожью, разбивало и рассыпало слепящим трезубцем, обливало гремучей зеленью, оловом, жаром... На мгновение показывалась Волга, ее траурная кипень, изломанно выхватывалась онемевшая улица - и опять все пропадало во мраке, в грохоте, в урагане. Дождя це было - какая-нибудь горсть жестяных капель, - гроза обычно проходила стороной, заревом потухала далеко за Волгой.
Художник, взволнованный и оглушенный, жадно, в страхе и восхищении, всматривался в это грохочущее полыханье, долго, с болью в глазах, провожал уходящую грозу.
И только миротворная предрассветная звезда приносила успокоение, по-детски счастливый сон.
