Елизавета Степановна не успела додумать страшную картину возможного, она уже широко улыбалась чудесными красными губами. Улыбка не утаивала и ровные сахарные зубки, мелкие, но зато в цвет жемчуга, что обвил ее коротковатую шейку. Она уже протягивала руки к гостю, с кольцами, тоже жемчужными, может, излишними по числу, но, безусловно, не просто милыми, а дорогими.
Галактионов снял шляпу и отдал ее швейцару.
– Ах, не перестаю удивляться, – защебетала она, – как удается вам в таком порядке держать волосы, Михаил Александрович.
Он повернулся к ней, взял ее руки в свои. Потом приложился губами поочередно – к одной и другой. Пристально глядя ей в лицо, ответил:
– Намекаете, дорогая, что в моем возрасте положено объявить бойкот фабрикам? Я не хочу оставить без доходов тех, кто делает расчески и помаду для волос. Я с уважением отношусь к промышленникам. – Он оглядел ее лицо, глаза его замерли на губах Елизаветы Степановны. – Я с уважением отношусь к промышленникам, – повторил он тише. Потом сделал паузу. – А к некоторым… точнее, к одной промышленнице, – он снова сделал паузу, но не выпустил ее рук из своих, – испытываю нечто большее, чем просто уважение.
Она зарделась, но не попыталась вынуть свои руки из его рук. Напротив, неожиданно подалась к нему, опустила голову ему на грудь. Тотчас его губы припали к ее макушке. Она почувствовала, как огненная лава потекла через все тело, сверху вниз. Все ниже, ниже… Она достигла тех мест, где нет больше препятствий… кроме шелка с кружевами…
Галактионов стоял, не двигаясь, слушая, как разгорается огонь в ее теле. Так почему он стоит вот так? – негодовала она. Почему не возьмет, не обнимет, не отнесет туда, где тоже все готово, как в ней? В постель, на шелковые простыни, тоже с кружевами. Как сказать ему о том, что она не ждет венчания для телесных радостей? Как намекнуть, что надоело ей одной вертеться на этих простынях?
Елизавета Степановна шумно вздохнула.
– Вам душно? – озаботился Михаил Александрович, подняв голову от ее темени. – Простите, я надышал вам какие-то… не те мысли… Когда я был в Индии, мне говорили, что наше темя – та самая точка, через которую возможно внушить человеку все, что хочется…
«Кому хочется? – хотелось выкрикнуть Елизавете Степановне. – Тебе или мне? Это ты хочешь упасть со мной на шелковые простыни? Или этого я хочу?»
Но она позволила себе лишь молча улыбнуться. Не кучер он и не купец. Забыла, с кем имеешь дело, одернула она себя. Он барин, а у них все по-другому.
Но как это – по-другому? Ей не терпелось узнать.
– Прошу вас, стол накрыт к обеду, – тихо проговорила она.
Повернулась, медленно пошла в столовую, слушая его шаги за спиной.
Хозяйка села во главе стола и из супницы, сработанной мастерами английской фирмы «Веджвуд» – посуду, она заметила, Галактионов оценил еще в самый первый раз, – разливала щи в тарелки. Они стояли – одна в другой – ах как бы ей хотелось самой вот так… с ним… подле супницы.
За обедом обычно прислуживал человек. Елизавета Степановна одела его в сюртук, полагая, что наряд скроет то, что на самом деле никакая одежда не способна скрыть от глаз старинного барина. Человек этот в сюртуке вышел из крепостных.
Желая подчеркнуть свое особенно нежное отношение к гостю, Елизавета Степановна расстаралась – на собственных руках поднесла блюдо с капустными и яблочными пирогами.
Михаил Александрович не отрываясь смотрел в хрустальный кувшин с квасом. Перехватив его взгляд, хозяйка тоже уставилась на сосуд. Чего он там не видал? – удивлялась она. На нее бы так смотрел.
– Желаете кваску? – спросила она как можно нежнее.
– Кваску? – повторил он с непонятной усмешкой. – О да. Прошу вас…
Хозяйка безо всяких усилий подняла графин, который на вид казался тяжелым. Гость отметил, что Шурочкина рука не могла бы поднять такой. Его сестры тоже нет. Да никто из дам, с которыми он имел дело прежде. Но ведь они… Ах, не стоит, одернул он себя. Да, они не купчихи. И что же?
Между тем стакан наполнился темным квасом, Михаил Александрович уловил сладковатый запах солода. И чего-то еще.
– Благодарю вас. – Он принял влажновато-прохладный стакан. Хотелось промокнуть салфеткой. Он промокнул, но свои пальцы.
