– Кто она? Еще одна ваша подруга? – полюбопытствовал дядя. – Я ничего не слышал о ней прежде.
– Она не моя подруга. Она очень хотела стать ею. Варя сблизилась с ней, но не я, когда мы учились в Смольном. Так странно, мне казалось, что она хочет быть… мной.
– Вот как? Чем же ты ее поразила? – Дядя с любопытством посмотрел на племянницу.
– Мы немного похожи цветом волос и ростом. Она стала причесываться, как я. Но для этого, – она фыркнула, – ей пришлось помучиться – завивать волосы. – Шурочка усмехнулась. – Говорят, Лидия мне завидовала.
– Но чему же именно? Не кудрям, верно?
Шурочка вздохнула.
– Когда я училась в Смольном, я была маленькая, не понимала. Но теперь я знаю. Дело в том, – она посмотрела ему в глаза, – что у меня есть вы. Хотя нет родителей. У нее нет родителей и нет вас.
– Ах вот как, – вздохнул он. – Но не мы владеем событиями нашей жизни. Мы используем наши слабые человеческие силы, чтобы в пределах обстоятельств нам было хорошо, – философски сложив руки на груди, проговорил он. – Она тебе нравится, эта девочка?
– Нет, – сказала Шурочка не задумываясь.
– Что ж, полагаю, ваши дороги разошлись навсегда. С того дня, как вы с Варей уехали в Англию.
– Варя жалеет Лидию и всякий раз, когда приезжает в Петербург, встречается с ней. Варя – отзывчивая душа.
– Ты – нет? – Он сощурился.
– Я другая… – Шурочка покачала головой. – Я хочу дружить с теми, с кем я хочу. А не с теми, кто хочет со мной.
– Жестко, – кивнул дядя. – Варя, конечно, мягче тебя. – Он сказал это, и улыбка нырнула под усы идеального рисунка.
Он и сам не знал, почему при воспоминании о Шурочкиной подруге у него всякий раз смягчается лицо.
Он перевел взгляд на шкаф, усмехнулся. На самом деле он отдал племяннице книгу, которая, судя по всему, совершила некоторый переворот в головах юных дев. Сам он читал ее давно и плохо помнил. Но восхищение ловкостью, смелостью, красотой необыкновенных женщин сохранилось в памяти. А то, о чем говорит Шурочка, он забыл. Видимо, как всякий мужчина, забывает о коварстве женщины, пускаясь в новое любовное путешествие. Стоит перечитать?
Он поморщился.
– Одного не помню – зачем им было лишать жизни тех, кто любил их? Если любовь длилась двенадцать дней, она могла длиться вечно, – проговорил дядя. – Я бы сумел с ними договориться. – Он улыбнулся. – Убедить их, доказать им…
Шурочка резко повернулась к нему.
– Вы так думаете? – спросила она.
– Конечно.
Шурочка нарочито шумно вздохнула:
– Если бы вы имели дело с амазонками, то я осталась бы одна на белом свете, как Лидия Жирова. – Она фыркнула. – Вы переоцениваете себя.
– Ах какая ты сегодня… непочтительная. – Он изобразил на лице строгость, а круглые щеки Шурочки стали еще круглее, когда она расхохоталась, пшеничные локоны заплясали.
– У амазонок был матриархат. Они знали, что как только оставят мужчин жить после двенадцатой ночи любви, он исчезнет с лица земли. Понимаете?
– Хитрули, – проворчал дядюшка. А Шурочка удивилась – как забавно звучит детское словечко в устах усатого пожилого мужчины.
– Но вы сами… – продолжала Шурочка, – разве не чувствуете, что в вас летят стрелы с богато украшенной колесницы? – Она сощурилась, глядя на него. – Вы думаете, их посылает вам амур, да?
Дядюшка поерзал на диване, словно спина устала от неловкой позы.
– Воплощение дерзости, вот ты кто, – наконец проворчал он. Шурочке показалось, что гладко выбритые щеки слегка порозовели. Да он еще способен смущаться! – Но должен заметить, что стрелы, о которых ты говоришь так открыто, могут принадлежать и амуру. Его стрелы… гм…
возбуждают, а вот стрелы амазонок – разят наповал. Но я все еще жив, как видишь.
– Значит, двенадцатой ночи… гм… у вас еще не было, – проговорила Шурочка и церемонно поклонилась.
– Я достаточно хорошо научился различать разновидности стрел, – усмехнулся Михаил Александрович. – Надеюсь, ты тоже научишься отличать одни от других.
– Я этому научилась давно, сэр Майкл. – Она махнула рукой.
– Вот как! – Он хотел возмутиться, но Шурочка перебила его:
– Простите, дядя, я сегодня на самом деле могу показаться вам дерзкой. – Она скромно опустила глаза.
