Звук судового рожка был обращен к погонщикам.
Человеческий голос здесь бессилен. Если даже и достигнет он берега, то разноголосое эхо исказит его до неузнаваемости.
А звук рожка понятен всем, даже коням: в зависимости от того, протяжный или прерывистый подается сигнал, тревожный или подбадривающий, и люди и кони знают, когда надо двигаться быстрее, а когда замедлить шаг, а то и вовсе остановиться.
Трудно судну, особенно если оно перегружено, в этом скалистом ущелье: приходится преодолевать бортовой ветер, стремительное течение реки, лавировать между скал и водоворотов.
Судьба судна в этот момент находится в руках двух людей. Один из них — рулевой, стоящий у штурвала, другой — шкипер, при помощи рожка подающий команду бурлакам сквозь гул разбушевавшейся стихии. Стоит одному из них хоть немного ошибиться, как судно либо разобьется о прибрежные скалы, либо будет выброшено на берег, либо сядет на мель; а то, чего доброго, течение затянет его в пучину, и тогда — верная гибель…
Судя по лицам этих двух людей, страх им неведом.
Рулевой был крепко сбитый, саженного роста человек. Его сильно обветренные, медного цвета щеки покрывала сеть красноватых прожилок, отчего даже белки глаз казались сетчатыми. Голос у рулевого был хриплый, надтреснутый, — казалось, он не способен издавать никаких других звуков, кроме зычного рыка и сиплого ворчания. Возможно, поэтому рулевой так заботился о своем горле: предусмотрительно заматывал его красным шерстяным шарфом, а затем промачивал водкой из фляги, постоянно обретавшейся в кармане его штормовки.
Шкиперу было лет под тридцать; русый, с задумчивыми голубыми глазами, с гладко выбритым лицом, на котором выделялись длинные усы, он был среднего роста и на первый взгляд казался даже тщедушным; это впечатление усиливалось от его голоса, мягкого и, когда он говорил тихо, почти женского.
Рулевого звали Яношем Фабулой; имя шкипера было Михай Тимар.
Чиновный «чиститель» восседал на приступке штурвала, надвинув брезентовый капюшон на лоб, так что виднелись только его нос и усы — и то и другое красно-бурого оттенка. Имя его не вошло в историю. В настоящий момент он жевал табак.
К судну привязан плот, на нем — шесть матросов; они изо всех сил налегают на огромное весло. Взмах — и все шестеро откидываются назад. Усилия гребцов помогают движению судна вперед, особенно когда оно идет против течения. К плоту привязана небольшая лодка.
В дверях каюты стоял человек лет пятидесяти и курил из длинного чубука турецкий табак. У него были восточные черты лица, и он скорее походил на турка, чем на грека, хотя, если судить по одежде — меховой кафтан и твердая красная скуфья, — человек этот явно выдавал себя за греческого серба. Однако внимательному наблюдателю непременно бросилось бы в глаза, что его бритые щеки были значительно бледнее нижней части лица, — видимо, человек этот лишь недавно расстался с густой бородой.
Вышеописанный пассажир был занесен в судовой журнал под именем Эфтима Трикалиса и являлся владельцем груза на зафрахтованной им барке — собственности купца Атанаса Бразовича из Комарома.
Но вот в одном из окон каюты показалось девичье лицо необычайной красоты, вполне достойное соседства святой Борбалы.
Лицо это отличалось матовой бледностью, вернее, кристально чистой белизной белого мрамора или алебастра. Белый цвет был так же органически присущ этому лицу, как черный — абиссинским женщинам или желтый — малайкам. Ни встречный ветер, ни пристальный взгляд мужчины, казалось, не способны вызвать румянец на бледные щеки девушки.
Это было еще совсем юное создание, не более тринадцати лет, но ее высокий и стройный стан, спокойное лицо с классическими чертами античной богини были столь совершенны, словно мать, нося ее под сердцем, не отрывала взгляда от Венеры Милосской.
Густые черные волосы девушки отливали синевой, как перья черного лебедя. Но глаза ее — о, чудо! — были темно-синими. Две тонко очерченные брови почти сходились на переносице, придавая лицу какое-то колдовское очарование. Дуги бровей словно создавали некий своеобразный нимб. Звали девушку Тимеей.
