Теперь голос мой лился широко и свободно. Я по-прежнему отчаянно врала мотив, но это уже ничего не значило — ветер бил мне в лицо, однако мой голос без труда летел навстречу ему:
Ближе! Может, ты обижен,
Что я неподвижен, словно неживой?
Вижу: чайка ниже, ниже,
Падает... Смотри же!
Ветер надо мной!
Последние слова я, наверное, выкрикнула так громко и радостно, что Малабарка вскинулся как ужаленный:
— Что? Что такое?
— Ветер, Малабарка! — воскликнула я, смеясь от счастья. — Ветер, сам пришел, я его напела! Ставь парус — теперь это надолго! — Я и в самом деле ощущала, что надолго. Легкая, звенящая уверенность — может быть, это и есть причастность?
«Да», — неожиданно пришел безмолвный ответ.
Малабарка уже возился с парусом. А я раскинула руки, словно пытаясь обнять этот уверенный поток с полудня и захода, который осушил мои слезы и почти мгновенно смыл с тела всю усталость. Затем перескочила на нос лодки и, поскольку слова в песне кончились, просто завела голосом тот же напев, наслаждаясь свободным полетом звука.
Ветер ударил в парус, и лодка рванулась, как пришпоренная чистокровная кобылица. Малабарка опустился рядом со мной, чуть приобнимая одной рукой, и его счастливый смех вторил моему голосу. Та же ослепительная радость, что и во мне, била из него ключом. И пусть у него она была от того, что он снова в море, а у меня — от сознания своей силы, я отчего-то понимала, что его и моя радость в равной степени угодна тому, кто услышал песню из моего сердца.
Я вплетала в свой напев обрывки других, невесть где и когда слышанных, зная, что вряд ли когда-нибудь смогу это повторить, и не жалея об этом ни мгновение. А лодка летела по волнам выпущенной из лука стрелой, унося нас прочь от моей родины к какой-то новой, но, несомненно, прекрасной жизни...
Черная хроникаГлава 9. Междуштормье
Море гневалось на нас два дня и две ночи. Я не знал, когда восходит солнце, а когда появляются звезды. Небо опустилось, лохматые мочала туч цеплялись за верхушки волн. Мгла клубилась над морем, а под ней вздымались неровные зубы валов. Может, солнечный диск и плавал на своем благодатном корабле по высшему небу, но лик его был от нас закрыт. Может, звезды и пели свой холод, как всегда, по ту сторону мира живых, но нам не было видно темного порога... Просто я чувствовал, Аххаш, чувствовал, как будто у меня в брюхе спрятаны водяные часы, ведь их точность не зависит ни от медленного плавания солнца, ни от звездостояния, ни от лукавых игр луны; так вот, я какой-то неведомой проделкой знал и понимал: прошло примерно два дня и две ночи. И если дальше так пойдет, нам верный конец.
День и ночь мы ровно шли по ветру, чья сила покорилась моей девочке. Как я радовался ее силе и ее удаче! Чума непереносимая! Как я радовался. Когда-то я ходил вместе со всей стаей на старый и богатый город Лиг; я не был тогда ни абордажным мастером, ни даже мастером баллист и катапульт, я был храбрым щенком, крысенышем из рода Милькара. Тогда мы избегли страшной опасности, обманули горожан и взяли хорошую добычу... Я радовался: как хороши Черные Крысы в деле, как спокойно и умело они работают. Так же и сейчас мне понравилось ее искусство, ее работа. Ланин воспрянула духом, и даже движения девочки изменились. То есть в лодке ходить некуда, ноги стоят в резерве. Но руки, руки! И раньше я замечал: когда она говорит, пальцы вычерчивают в воздухе круги, линии, непонятные знаки... Как человек, который уверен, что до его собеседника скорее всего не дойдет смысл сказанного, и надо говорить громко, четко, подробно передавать все оттенки мысли, да еще помогать себе руками, — тогда, может быть, до упрямо ленивых мозгов доберутся хотя бы отдельные слова. С кем она тут имела дело... Нам не удалось как следует поспать. Наша пища — редкое дерьмо и прибавляет мало сил. Ракушки, Аххаш? Ракушки? Кажется, легче всего совершить медленное самоубийство, питаясь ими с нашим упорством. Силы наши таяли. Несмотря на все это, Ланин охватил такой восторг, что движения ее рук чуть- чуть не превратились во взмахи крыльев. Размеры ее невидимого алфавита возросли вчетверо. В Пангдаме в день избрания нового верховного архонта его имя высекают на особой стене буквами локтя по полтора высотой. Моя девочка рассказывала мне истории о своих охотах, о паршивом псе Кайсаре и об учебе у того достойного старика, Салура, а ладони ее высекали на воздушной стене имена такого архонтища... О!
