Что бы сказать ему приятного? Я пожелал покровительства богов его потомству. Молчит. Что-то не так. Стоит, плечи поникли... Куда девался патрикий знатного рода, богач, наместник в большой провинции, сиделец в каких-то там коллегиях? Да что с ним? Выглядит то ли как заболевший пес, то ли как свежий утопленник.
— У меня нет детей. С женой я давно развелся. Был сын... Был сын, Вольтацилий, но он умер четыре года назад. Здесь, в Лабиях, от чумы. Безо всякого смысла... Никакие жертвы не помогли. Он так... мучился...
Лицо у Патреса Балка сделалось каменным. За четыре года он, как видно, научился не плакать на людях, когда говорит о сыне. Только внутри, чувствую, все у него дрожит. Аххаш, тут я понял старика. Несчастный старик, нет у него никого, только Империя.
Я сказал ему:
— А у меня отец погиб. Хороший был человек.
...У самого входа — мозаика. Никаких рисунков, только надпись: «Привет, путник! Посети приют смирения и милосердия». Скромная такая, Аххаш, черно-белая мозаика. А когда входишь, прямо перед носом у тебя — другая, во все цвета. Мужик, здоровый, голый, снасть у него мужская торчит кверху, вроде клюва у горластого петуха. И эта самая снасть не короче ног и не тоньше двух тяжелых копий, если сложить их вместе. Мужик держит в руке весы, на одной чашке — та же снасть, на другой — куча гирек. Снасть, понятно, перевешивает.
— Вот урод... — говорит мне Тит Варвар, заводя к себе в дом. — Редкий урод. Только затем я и велел его изобразить, чтобы отпугивать занудных людей, вроде Патреса Балка, без лишних слов. Увидят — сами уберутся. Одолел тебя старый сыч?
— Он немного говорлив...
— Да что ты, ничуть. Торговки с рыбного рынка в самое бойкое время болтают меньше него, точно. Значит, он молчалив.
Я улыбнулся. Тит — хозяин дома.
— А ты приметил Мегеру на той стороне улицы?
— Какую из них?
Напротив дома Тита Варвара — лупанар. Самый большой в городе. Уже открылся, тут они рано открываются, задолго до захода солнца. Баб там было столько, что всем не хватало места. Целому десятку пришлось выйти за двери и выстроиться у входа. Их тут зовут лупами, волчицами... На любой вкус. Имланки, лунные, гарбалки, еще какие-то рыжие, этого народа не знаю. Но больше всего местных. Толстые, худые, кривые, рябые, коротышки и оглобли... Какая из них?
— Мегера... послушай, не мегера, а Мегера... — он руками развел, понятно, потроха карасьи, каких она размеров, стояла там одна такая... — так вот, Мегера одна. У нее самые сияющие, самые чистые зубы в городе. Ей одной из всех городских луп я посвятил стихи. Их, кстати, некий неизвестный недавно выбил на колонне, прославляющей подвиги императора Констанция Максима... Послушай:
Белы резцы у Ливии из Лабий,
Черны — у Юлии-императрицы,
Зато свои...
— У вас тут не принято опасаться... неожиданных бед? Я слышал, в Империи такое дерьмо...
— О, проницательный Волк! У нас тут — принято. Но я — не у нас. Я у меня.
Он провел меня через внутренний дворик, у него здесь тоже квадратная яма, как у Гиляруса. Какая чума им в ямах с водой, не пьют ведь эту воду и не моются в ней?
Дальше у него был еще один дворик, поменьше. Вместо входа — арка. Они тут любят арки. Выиграют у кого-нибудь сражение, праздник справят, триумф называется, да и арку построят. Везде арки. У Тита Варвара ма-аленькая арочка. Настолько же меньше настоящей большой, насколько кошачья кучка меньше лошадиной. На больших арках у них солдаты с копьями, бабы с крыльями, не знаю, богини какие-то? Еще оружие грудами набросано. Обязательно этот их император — или здесь, или там. Такой торчок с венком на голове, вот он-то и есть император. У Тита Варвара на арке скотина бредет. Бык, баран, козел, осел, пес, петух. Жирная такая скотина, видно, как мышцы играют. Все — мужчины, понятно, снасти у них заметные. У козла на рогах венок... — вот и думай.
Дальше, за арочкой, у него ямы, бревна, железные стержни — все так ловко понавтыкано, чтобы руки-ноги работали, они это называют, Аххаш, «упражняться». И площадка, хорошая, ровная. Дал он мне оружие выбрать по руке, тупое, конечно, дал щит и на площадку выводит.
