— Как? Рожают мужчины.
Он уставился на меня, как на пляшущего барана. Что, мол, за чума?
— У нас... женщины.
— Да, — говорю, — ребенок лезет из бабы. Понятно. Но отец стоит рядом, и жрец, связавшись с Астар, всю боль передает ему. Так что у нас отцы трудятся, а матери только носят и извергают.
Вижу: понял. Блеск в глазах появился. Вот, мол, и тут боги, и тут их воля видна!
— Похвальный обычай, отрадно слышать о столь самоотверженном поведении ваших мужчин... Не согласишься ли ты, друг Малабарка, продолжить нашу беседу завтра утром?
— Да. — Я зайду за тобой через стражу или две после рассвета. — Да.
Стоит шум. Вино пьют, расплескивают... Мозгляк и Бревне говорят громче всех, почти орут, улыбаются друг другу. Дураки — они почти что родня. У Бревиса в руке сосуд с вином, горлышко у сосуда с тремя сливами, чтоб, я понял, слуга мог налить сразу в три протянутые чаши. Эйнохоя называется. Бревис лакает из одного слива, среднего, а с двух других струи — на пол. Ему уже все равно. Толстяк сцепился с Балком, очень им, Аххаш, важно, при каком императоре был потерян город Картахан со всей провинцией... Законник чего-то захотел от Одноглазого, за общим гомоном не пойму, чего именно... Снасть камбалья! Бестолковщина пошла.
Тит Варвар осторожненько касается моего локтя.
— У тебя многообещающая слава, Железный Волк...
«Мой друг» он не говорит. Плевать ему на то, как у них здесь принято.
— Лучше — Малабарка, — отвечаю.
— Хорошо. Не желаешь ли размяться на мечах? Это воистину благородное удовольствие, если противники достойны друг друга... Я ценю его выше дружеской беседы, хотя бы и с очень умными людьми.
Он как будто хочет разозлить меня. Вот же, еж морской, иголки топорщит: «Если противники достойны...» Понятно. Гилярус сказал: знакомься с людьми. Так что самое время попасться на уловку Тита. Заманивает, гнилой топляк! Давай-давай.
— Не откажусь.
— Тогда завтра, за две стражи до заката. Ты знаешь, где мой дом?
— Нет.
Тут я вижу, Гилярус ему глазами показывает что-то, головой кивает... Что? Ты, мол, и... Куда он смотрит? Ага. Ты и Харр. У Тита на лице все та же улыбка. Понял, но виду не подает, раздумчиво так, не торопясь, объясняет мне:
— Слева от Вилейских ворот, у самой крепостной стены. Ты поймешь. Там у входа — надпись. Обращение ко всяческим странникам... Могу ли я считать, благородный Малабарка, что мы договорились?
— Да.
— Тогда, если ты не сочтешь это оскорблением, я покину тебя и перемолвлюсь словечком с почтенным всадником Харром...
Всадником? Где конь-то его? Или это звание у них такое? Ладно. Запомнить: Харр — всадник... А я сапожник. Потому что сандалии на мне, а сапог нет.
Вижу, отцепил Тит Варвар «всадника» от Одноглазого. Вывел во двор. Тит руками размахивает, в лицо Харру заглядывает, необычайно важный у них разговор, потроха карасьи. Гилярус живо подобрался к Руфу. Говорят тихо, быстро, отсюда ничего не слышно. Но мне, Аххаш, и не надо слышать, я по губам читаю. Одноглазый:
— ...когда?
— Через... — Не разберу, что префект ответил.
— ...неизбежно?
— Да.
— Очень не вовремя. Нет ни... — Опять не разобрал, чего у них там нет.
— Я знаю.
— ...придурок... (кто-кто?) ...не сумел откупиться?
— Проконсулу Гнею Клодию Тару не дарован талант к ведению переговоров, зато его ценит сам... (кто?)
— В прошлом году он почем зря погубил целый... (что?)
— ...Арриана?
— На таможню... — Тут их обоих заслонили два упитанных карася — Патрес Балк и Арриан. Не видно. Впрочем, этого достаточно. Вот в чем дело.
Аххаш, Аххаш и Аххаш! Есть у меня предчувствие, почти уверенность, что Гилярус в самом скором времени предложит мне кое-что. Такая уверенность, дырка бабья, слов нет. Кишки у меня в утробе уверены, ногти на пальцах уверены, был бы хвост — и тот бы уверился. Надо подождать еще немного.
Пиры у них тут тянутся до рассвета, случается — и позже. Пока руки чашу к пасти подносят, а пасть раскрывается. Эти... этерия... разошлись не позднее полуночи. Почти все. Пьяный Бревне и пьяный Глабр остались ночевать у префекта. Самые ненужные из всех, как я понял.
...Патрес Балк не пользовался носилками и предпочитал пешие прогулки конным. «Чтобы никто не посмел называть меня стариком, друг мой Малабарка... Ибо еще «сила моя крепка», как возгласил поэт. Предки наши сильны были пехотой, крепконогой и неутомимой. Мы, потомки, слишком изнеженны. Слава Громовержцу, не все из нас готовы пребывать в немощи...» Он говорил, не переставая. Слова лились из него, как понос из проклятого пса, сожравшего тухлятину. Да, сильны вы были пехотой, потому что конница у вас хуже некуда. Вот это правда.
