— А мы-то тут перепугались, сказать нельзя как, — говорила им мать с виноватой улыбкой.
— Зачем же так, — отвечал ей пожилой солдат, — теперь дела пошли, теперь мы его докрошим.
— Как пить дать — докрошим! — поддержал высокий светловолосый солдат. — Теперь весело стало воевать: техника появилась.
— Да и самолеты завелись наконец, — вставил третий.
— Ну и хорошо, коли так… А много вас нахлынуло на отдых-то сюда?
— О таких делах вообще-то не говорят… — замялся светловолосый, к которому был обращен вопрос, но пожилой солдат просто и устало сказал:
— Полк нас тут, да только осталось от него… Ну, спасибо за воду! Хорошая у вас вода, да только мало нам такого источника, — сменил он разговор.
— Эки вы неразумны: к реке вам надо поближе! — посоветовала мать.
— Нельзя, мамаша, — возразил светловолосый, — у реки лесу нет, а тут, за оврагом, маскировка хорошая в сосняке. Война, мамаша, такое дело…
И он похлопал ее по плечу.
Солдаты ушли за овраг, где раздавались голоса и топот сапог. Мать вошла в избу радостная, весело суетилась, подметая пол, и скороговоркой рассказывала, кивая на каждом слове:
— Отогнали немца-то. Бои, слышь, большие были, помнишь — гремело? А теперь, говорят солдаты, немного осталось до конца: самолеты, говорят, у нас залетали, вот чего. Если так дело пойдет — батько, того гляди, придет, ничего, что без вести пропавши. А это на отдых пригнали, воду, вишь ты, ищут.
— Мама, а где мое розовое платье?
— Розовое? — Глаза матери виновато забегали по углам.
— Ну да, — розовое.
— Так ведь розовое-то, милая… А дуранду-то мы ели, ведь это на него я…
— А синее? — со слезами спросила Катерина. — Синее тоже променяла?
— Господь с тобой! Синее тут. Ищи лучше, тут синее! Да почто тебе платье-то, а?
— А в чем ходить?
— Да синее-то почто, а?
— Почто, почто…
— Ой, девка, не дури! Пойдем-ко на картошку, скорей давай!
И хоть было горько, но Катерине казалось, что в доме стало почему-то светлее.
В полдень Катерина услышала в овраге шум. Она подошла к краю, заглянула. Там, внизу, близ источника, около десятка солдат рыли по очереди широкую яму. Работа у них шла весело. Порой они шутливо переругивались и подтрунивали друг над другом, а то вдруг — все над одним. Кое-кто затягивал песню, и от всего этого — от густого гуда мужских голосов, давно не слышанных в деревне, от уверенного топота сапог, от раскатистых команд, доносившихся из лагеря, — на душе Катерины становилось радостно и неспокойно.
Вечером мать принесла воду не из источника, а из колодца, вырытого солдатами. Вода была еще слегка мутная, но холодная и вкусная.
— А у Морозовых командир стоит, вся летняя половина ему отдана, а сам-то он совсем глухой на одно ухо, — истово шептала мать, по привычке кивая себе головой на каждом слове, — говорят, одним боком слушает, это его бомбой стукнуло.
И это тоже было интересно Катерине.
С первого же вечера солдаты стали крутиться возле их избы, пока однажды командир не сорвался на них, но и после его категорического запрещения бывать на противоположной от лагеря стороне оврага солдаты тайком приходили. Придут, встанут за огородом так, чтобы не видно было от Морозовых, поговорят с матерью, расскажут ей про войну, посмотрят на Катерину, пошутят с ней, смущенной, и расходятся, вздыхая.
— Ты смотри, не больно-то… — говорила мать Катерине. — У всех у них одно на уме!..
— Так уж и у всех! — возражала Катерина, краснея.
— Ясно у всех! А ты и смотри им в рот-то больше, они тебе наговорят с три короба!
— Уж и с три короба!
— Ясно с три короба! Все они на одну колодку!
— Так уж и все!
— Ну, разве вон этот, что Захаром зовут, постепенней вроде… — сдавалась наконец мать.
Высокий беленький солдат, еще совсем молодой, понравился матери с того самого утра, когда солдаты приходили насчет воды, и она отпускала Катерину поговорить с ним у огорода, но всякий раз напутствовала:
— Ты смотри у меня! Не больно-то… Разговаривай с ним из огороду, да частокол-то не раздвигайте!
И Катерина слушалась, лишь под конец вечера выходила к крыльцу, и они с Захаром еще немного стояли у березы, на которой уже запестрели две буквы — «К» и «З». А потом ее окликала мать, и надо было расходиться. Катерина еще некоторое время оставалась на крыльце, слушая его шаги в овраге, потом всегда был негромкий окрик часового, потом — тишина, потом — жаркая истома девичьей постели…
