Золото Неаполя: Рассказы - страница 2
Для Маротты эти двадцать лет стали затянувшимся подготовительным периодом, ибо настоящую прозу, ту, что сделала ему имя, он начал писать лишь на исходе 1942 года, когда в одной влиятельной римской газете стали появляться один за другим рассказы, которые позднее вошли в сборник «Золото Неаполя» (1947).
И не то чтобы все эти двадцать лет Маротта молчал. Нет, он писал: писал сентиментальные рассказики «про любовь» для женских журналов, публиковал в генуэзских и миланских газетах лирические городские зарисовки, сочинил даже — в первый и последний раз в своей жизни — два романа: «Полмиллиарда» (1938) и «Серебряный топор» (1940) — приключенческие, фантастические, чисто развлекательные. (В «Серебряном топоре» действовали, например, герои его любимых детских книг, принадлежавших перу писателя Э. Калгари — воинственные «даяки из Малайзии», ворвавшиеся в унылую жизнь какого-то фантастического, несуществующего городка.) По собственному признанию Маротты, он не преследовал этими романами никаких художественных целей, он просто хотел развлечь, развеселить читателя: «Вы представить себе не можете, как трудно было в ту пору рассмешить людей».
Единственное, к чему Маротта относился тогда серьезно, были кинорецензии. Он предался их сочинению со всею страстностью неофита, но очень скоро сделался замечательным профессионалом,[3] и более того, именно кинорецензии стали для него школой, в которой оттачивался его литературный дар. Характерно, что как раз кинорубрика «Совершенно конфиденциально», которую он вел в римской «Коррьере делла сера», открыла ему в 1942 году выход на третью, литературную страницу этой газеты.
Почти все «черное двадцатилетие» Маротта провел вне Неаполя. В 1925 году он переехал в Милан, который казался ему городом более доступным притязаниям молодых авторов. Однако северная столица Италии встретила его чрезвычайно сурово. Несколько месяцев Маротте приходилось ночевать на скамейках парков, перебиваясь случайными заработками и теми крохами, что могла посылать ему из Неаполя мать. Но в один прекрасный день он набрался храбрости и написал знаменитому миланскому издателю Арнольдо Мондадори, рассказал ему о своем отчаянном положении и попросил места корректора, правда, честно предупредив, что никогда этим делом не занимался. Мондадори, видимо, сраженный подобной откровенностью, взял Маротту в штат, а спустя некоторое время набравший опыта корректор перешел в издательство Риццоли уже редактором.
Небольшое, но постоянное жалованье вкупе с нерегулярными литературными приработками позволило Маротте наконец-то устроить свою миланскую жизнь. Он снял квартиру, выписал в Милан мать и даже женился. Да, и еще завел кошку! Куда бы он ни переезжал, где бы он ни жил, в доме всегда жила кошка, это таинственное существо, к которому «не прикасается время» и которое недаром же молчаливо и незаметно присутствует во множестве его рассказов, следя за происходящим бесстрастным, но внимательным взглядом.
В 1940 году Маротта переехал в Рим, где и начал в 1942-м свою настоящую литературную деятельность. Именно тогда на третьей странице «Коррьере делла сера» выработал он тип рассказа, которому оставался верен всю жизнь, — три, максимум четыре страницы насыщенного, блестяще «выделанного» текста, эдакого своеобразного «лирического концентрата».
Но было бы неверно думать, что эта манера сама собою, естественно родилась из столкновения разливанного моря неаполитанской чувствительности автора с вынужденной ограниченностью газетной полосой. В таком случае пришлось бы признать, что после двадцатилетнего «отсутствия» Маротта-писатель явился внезапно, разом, чудом, просто потому, что литература в Италии обрела наконец право голоса. Такое бывает, когда писатель «пишет в стол», но Маротта «в стол» не писал, он просто все эти двадцать лет себя «делал».
Уже само его переселение из импульсивного, «природного» Неаполя в сдержанный, «урбанистический» Милан, в строгий мир культуры и цивилизации, произвело в нем благодатные перемены, постепенно избавив от векового груза типично неаполитанской сентиментальной риторики, облагающей, словно процентом, живость чувств и остроту восприятия всякого коренного неаполитанца. Самоучка Маротта учился не только у книг, но и у обычаев и нравов, вырабатывая в себе культуру чувствования и восприятия. Захлебывающееся лирическое чувство, грозящее перейти в беспредметную чувствительность, все чаще умерялось иронией, горьким юмором, парадоксально выбранным ракурсом и преображалось в чистый голос искусства, который до 1942 года звучал у Маротты в основном лишь на страницах его кинорецензий.
