Просвещение заложило основы, окончательные формы складываются под влиянием романтизма. Le sacre de l’écrivain, «жречество» или «священнослужение писателя», как назвал его филолог Поль Бенишу, стало во Франции c XVIII века выражением универсальной миссии образованного человека. «Литература – это выражение общества»: цитата философа и политика Луи де Бональда 1806 года канонична и у нас. И в этом Россия (как и Польша) следуют за Францией, а не за Германией. Ученость, университеты никогда не составляли у нас духовный центр интеллигенции, зато прежде гоголевской шинели наша литература вышла из парижского камзола XVIII и фрака XIX века. Отсюда не только стиль и лексикон. Отсюда, что важнее, миссионерство, которое до сих пор, и не только нами, принимается за специфику «святой русской литературы» (Томас Манн). Соединение человека пера с философом делает его духовным учителем. Собственно философия как таковая никогда не была нашей сильной стороной. И если метафизическую философию, богословие мы заменяли до Петра «богословием в красках» иконы, то философия Нового времени в наиболее совершенном русском варианте представлена в художественном слове литературы.
Неслучайно так близка к характеристике, которую дал русской интеллигенции Николай Бердяев, сравнив ее с монашеским орденом или сектой, цитата историка Ипполита Тэна о французских людях пера XVIII века: «Тот же порыв веры, надежды и энтузиазма, тот же дух пропаганды и та же тяга к господству, те же жестокость и нетерпимость, то же честолюбивое стремление переделать человека и всю человеческую историю по заранее заданному образцу. Новая доктрина имела своих отцов церкви, свои догмы, свой катехизис для народа, своих фанатиков, инквизиторов и мучеников» (цитирую перевод В. А. Мильчиной).
Восемнадцатое столетие как мало какое другое иллюстрирует слова историка Жака Жюйара о том, что «идеи не разгуливают голышом по улицам». Прогресс Просвещения выражал себя в цифрах тиражей и названий, количестве библиотек, обществ чтения, журналов, – все сфер, так или иначе привязанных к книге и заслуживших название «второй революции книгопечатания» (после изобретения Иоганна Гутенберга).
Царство слов, это первое издание виртуальной реальности, распространялось и на культуру общения. Развитие социального общения с XVIII века основано на чтении и обмене мнениями о прочитанном. Первые книжные общества (book clubs) появились в начале XVIII века тоже в Англии, а вскоре мода на них захватила континент, быстро умножая число литературных обществ, кружков и кабинетов чтения. Во Франции уже до революции они были представлены даже в самой глухой провинции. Появился формат карманных книжек, позволявших читать везде. Мир чтения расширяется и в другом измерении: в XVIII веке появляется феномен женского чтения, женской литературы. Выпускали, между прочим, даже Канта в «женской» адаптации, но хитом стали, разумеется, романы. В том числе романы женского же авторства. Среди популярных «литераторш» мадам Луиза Дюпен, автор трактата «Апология женщин и равенство полов», прабабушка Амандины Дюпен, которую мы знаем под именем Жорж Санд. По ту сторону «Канала» назовем Мэри Уолстонкрафт, автора (авторку?) эссе «В защиту прав женщин» (1792) и мать еще одной знаменитости следующего века, Мэри Шелли, жены скандального Перси Биши Шелли и создательницы «Франкенштейна».
Необходимую черту ума XVIII века составляла острота, умение его подать. Словесная упаковка соответствовала буржуазному вкусу «общей культуры»: она должна была «забавлять и интересовать». Парижские салоны XVIII века представляли собой форму сосуществования традиционной аристократии рода с новой аристократией пера и зримое воплощение культуры с хорошими манерами, приспособленной к уровню «общего мнения». Для «литераторов» Просвещения, как и для всего того, что охватывало понятие esprit (ума), характерно отсутствие ригоризма последующей эпохи: при внимании к форме некоторое обязательное легкомыслие, характерное для сосуществующих миров светского и литературного.
По мере улучшения транспорта и коммуникаций множились разного рода путешествия – паломничества к лучшим умам, классические образовательные вояжи, сентиментальные путешествия в духе Стерна и Руссо, – а чаще все это вместе. Отдельное место принадлежало в этой общественной жизни масонским ложам, которые также пришли с началом XVIII века на континент из‐за Ла-Манша. На пике революции к 1793 году Франция была покрыта густой сетью из 830 «ателье», насчитывавших до 100 тысяч членов, значительную часть которых составляла интеллектуальная элита.
