Это как раз та ситуация, в которой уверенность в существовании, допустим, болезни (или таланта, богатства, беды, счастья и т.д.) может быть важнее "реального" наличия таких обстоятельств или качеств. Массовое, да и элитарное, обоснованное идеологически и религиозно-философски, убеждение в исключительности национального характера неизменно служило оправданием косности, консервативного изоляционизма, с одной стороны, и радикального авантюризма — с другой. Концепция "особости" питала убеждение в том, что народ "все стерпит", и расчеты на то, что с ним можно "сделать все". Кроме того, ссылки на особые качества человека обычно подменяли серьезное изучение исторической, экономической, психологической, социальной природы этих качеств.
В последнее время наблюдается консервативный сдвиг в массовых представлениях об особом характере человека. В том же неоконсервативном (в "советском" смысле) направлении сдвигается и официальная идеология: налицо нечто похожее на "единство власти и народа". Причем происходит это в ситуации, когда вхождение в современный цивилизованный мир для страны как будто стало практической, правда, трудной и не скоро решаемой исторической задачей. Никакие контакты, встречи и договоренности по частным вопросам сами по себе не приближают ее решения. Более того, попытки войти в современный мир с грузом старых притязаний на исключительность, а также со старыми имперскими амбициями создают новые опасные тупики на пути продвижения к этому миру.
Как видим, большинство россиян соглашаются с тем, что страна "рано или поздно" пойдет по общему пути цивилизации. Но это скорее декларация. Реальный выбор во времени — это уже выбор между "поздно" и "еще позже". Но более важен выбор места в том едином и разнообразном мире, который как будто начал формироваться с конца прошлого века. Допустим, это может быть место в ряду множества своеобразных, больших и малых стран, имеющих общие ценности и прозрачные для взаимного влияния рубежи. Или место изолированного анклава, который другие вынуждены просто терпеть из опасения катастрофических коллизий. Второй вариант условно можно назвать "китайским". Считается общепринятым, что исключительность такой позиции не нуждается в доказательствах.
Россия и в наступившем столетии все еще стоит перед выбором пути. И это стимулирует попытки превратить реальные и мнимые особенности собственной истории, включая пороки и слабости, в идол. В предмет поклонения.
Пока такое положение будет сохраняться, будут, видимо, существовать и парадоксальные сочетания либеральных деклараций с консервативными иллюзиями.
Любовь Борусяк
Жизнь в Москве долгое время отличалась от жизни в других городах и регионах, что обычно вызывало негативное отношение к москвичам. Москвичи воспринимали это как обидную несправедливость, но особой ответной агрессии не выказывали. Возможности миграции были строго шраничены пропиской и другими обстоятельствами советской жизни, поэтому не возникало ощущения опасности захвата тех преимуществ, которыми москвичи обладали.
В девяностые годы различия в уровне жизни еще больше усилились. Общим местом стало представление о том, что нормально жить можно только в Москве: здесь сконцентрированы огромные денежные средства, есть работа, город растет и строится, а не рушится и приходит в упадок, как "все остальные". Не важно, насколько это соответствует действительности: как москвичи, так и жители других мест проверить это представление на истинность или ложность не могли и не хотели.
Концентрация ресурсов в одном городе, каким бы большим он ни был, вызывает рост местного патриотизма и ксенофобии. В какой-то степени это касается и других крупных городов, жизнь в которых, по общему мнению, лучше, чем в малых городах и сельской местности.
Однако для формирования крупного сообщества таких простых оснований, как "лучшая жизнь", явно недостаточно. Именно ксенофобия привнесла необходимые дополнительные смыслы, сыграв важную роль в том, что молодые москвичи стали ощущать свою общность как носители особых, "элитарных" столичных ценностей.
