Знание-сила, 2004 № 12 (930) - страница 16

Однако главные части праздника, как правило, четко ограничены часто особыми символами. Так, у племени варрамунгов в Центральной Австралии конец церемонии, посвященной мифическому змею Воллунква, знаменуется тем, что с головы исполнителей резко сбивают ритуальные головные уборы, символизирующие змея, как бы возвращая исполнителей из особого состояния в повседневное. А в девятимесячных политических торжествах каждый конкретный «праздник» на ереванской площади начинался и заканчивался позывными трубы.

Хотя праздник, разыгрываемый в настоящем, обратен в прошлое, он имеет дело и с будущим. В этом, можно сказать, его идеология. Главное в ней — идея обновления, которая утверждается и поддерживается на разных уровнях — психофизиологическом, хронологическом, символическом. Участники праздника эмоционально обновляются, наступает новый год, обновляется и износившийся космос. Символика обновления ясно звучит если не в масштабах всего праздника, то хотя бы в его ядре. Произведя хаос, победив хаос, общество обновляется, чтобы вернуться в космос повседневности.

Ольга Балла

Еще ничего не изменилось. Сапата, который до одурения резали весь вечер, осталось много, утка с яблоками почти не съедена. А еще — колбаса, ветчина, шпроты, холодец, селедка под шубой... Но из всего как бы вынут стержень. Все это только что было обещанием (чего? А чего угодно. Всего!), и вот оно — уже всего лишь еда, которую придется доедать. Да и есть- то уже не хочется. На часах — первые минуты нового, необжитого года.

И сколько еще тут сидеть? И зачем?

Все опять было так, как будто торопились на уходящий поезд в новую, прекрасную, осмысленную жизнь с чистого листа. «Успеть до двенадцати!.. Скорей!..» И ведь даже успели! А поезд никуда не поехал. А поезда-то никакого и не было.

Ну как могут взрослые люди из года в год вот так морочить себе голову?!

Золотистое, живое, подвижное предновогоднее время сменяется черным безвременьем как-то вдруг, сразу, в обрыв. Нет пустее, бессмысленнее дня, чем первое января. Квинтэссенция пустоты. Второго уже легче: год поначалу пустой понемногу наливается пульсирующим временем. Ну... будем жить!

Праздники стали прорехами в бытии. Ну хоть бы действительно отдохнуть, так нет же, надо (кому, для чего? а что будет, если не?..) делать массу совершенно «ритуальных» дел: что-то покупать, готовить, надевать, устраивать, изображать... Да скорей бы уже на работу, в конце концов. В осмысленный, привычный, удобный порядок жизни.

Праздник всегда давался людям известным усилием (воздержание от запрещенной на время работы — тоже усилие). Едва казалось, что достаточно, скажем, просто наесться, напиться и отоспаться, без всяких усилий праздник переставал быть праздником, превращался в праздность — в пустоту.

Так вырождались традиционные праздники во все более посттрадиционных обществах, но тут же конструировались новые. Всякая новая власть, начиная по меньшей мере с Великой Французской революции, едва придя, учреждала собственные праздники.

И совсем не для отдыха: человек нагружался другими условностями, выдержать которые можно было, пожалуй, только ограниченное время; праздников, к счастью, меньше, чем будней.

Теперь праздник опустошен. «Расколдован» до самых корней.

Можно, конечно, сказать, что утраченный предмет особого переживания — это «Сакральное»: «вертикальное» измерение жизни, которое мы все в процессе новоевропейского «расколдовывания» мира потеряли. Что ритуал — своего рода лифт, поднимающий по заданным маршрутам на заданных участках бытия; а постсоветский лифт вполне советской модели не поднимает нас уже решительно никуда.

А ведь было сакральное, было. И переживание его было, даже когда люди не знали, как оно называется.

Праздник — такое «пространство во времени», когда человек не защищен привычной будничной рутиной. Мы вообще склонны недооценивать ее великое защитное значение. Плотно сплетенная сетка повседневных забот не дает проникать в человека — до поры до времени хотя бы — разрушительным вещам, каковы и большие метафизические вопросы, и озабоченность смыслом жизни, и страх смерти, и много чего еще, что по своему размеру не вписывается в эту самую рутину и ее задачи. Снимая с себя панцирь будней, человек делается уязвимым для проникновения в него иных, внебудничных сил. А вот каких, вопрос отдельный и совсем неоднозначный.