Во всяком случае — такую, где происходила бы чисто нервная регуляция. И он ее нашел.
Еще изучая работу слюнных желез, Павлов заметил:# собака выделяет слюну не только при виде пищи, но и заслышав шаги человека, который ей эту пишу несет, под действием звонка, вспышки света... А ведь это дает возможность изучать «душевную» жизнь, доступную до сих пор лишь вере и религиозным спекуляциям!
От пищеварения — вверх. Строго вверх — проверяя каждый шаг.
Отныне в лаборатории запрещалось говорить: «собака хочет», «собаке неприятно», «ей надоело», «она ждет»... Всех инакомыслящих Павлов наградил презрительной кличкой: «душисты» — от слова «душа». Высмеивал беспощадно. Нечего болтать о том, чего мы не можем наблюдать и измерять. Пора учиться говорить точно. Иначе это уже никакая не наука.
Павлов смотрит в окно. Идет демонстрация с транспарантами, с красными флагами. Люди поют: нестройно, громко, грозно. Пение приближается, затем уходит вдаль, гаснет. Шаги по брусчатке. Пятый год...
Наша психика, думает Павлов, совершенно, по существу, не изучена. Удивительно ли, что мы не можем с ней справиться? «Но в распоряжении человека есть еще один могучий ресурс: естествознание с его строго объективными методами».
В 1906-м он начинает исследовать — удаляя отдельные зоны коры больших полушарий — роль разных отделов мозга в условно рефлекторной деятельности.
...Да не бросал он вызова религии и вере! Совсем другие были у него задачи. «Мы не можем обладать монополией на истину» — на всю истину. Но какие-то ее области нам, безусловно, доступны. Важно четко установить: какие?
Нет: оказалось непонятно настолько близким людям, что он просто такого не ожидал. Отношения его с учениками и коллегами стали меняться. Многих шокировала идея исследовать душу физиологическими средствами. Тайну Божьего творения — скальпелем?!.
Серафима Васильевна теперь резко против его исследований. Она даже не раз—хотя и совершенно тщетно — требовала от своего непреклонного Ивана, умоляла его: прекрати, прекрати, прекрати!..
...Заболел коклюшем старший сын Волюшка. Тогда маленькие дети от этой болезни умирали. Павлов бился за жизнь сына изо всех сил. Он сам назначил ему лечение. Ничто не помогало. Мальчик угасал. Забыв о своем атеизме, Серафима Васильевна плакала и молилась. Ивану Петровичу утешаться было нечем. К тому времени Павловы уже похоронили двух сыновей: один умер при рождении, другой — не прожив и года. «Как я завидую, — писал Иван Петрович в те дни, — простому верующему человеку. В подобных обстоятельствах он может находить себе утешение и поддержку в молитвах. А я лишен этого...»
Воля выздоровел. Его мать в слезах благодарила Бога за спасение. С этих пор Серафима Васильевна стала открыто, истово религиозной. Она по- прежнему очень любила своего Ивана. Но была уверена: изучение мозга — кощунство, посягательство на творение Бога.
Нет, не это развело его с Серафимой внутренне. Это он как раз понял и сказал: «Давно, давно пора тебе вернуться на твою твердую дорогу...»
А развела — наука. Иван Петрович позже говорил своей сотруднице: как- то он вернулся с научного заседания. Взволнованный, стал рассказывать Серафиме о спорах, о своем выступлении... И вдруг заметил, что она заснула. «С тех пор я разлюбил ее».
Эпизод 4
Зима 1920 года, Петроград, Институт экспериментальной медицины
В виварии Института экспериментальной медицины непривычно тихо. Некому лаять.
Павлов никогда и не помышлял об отъезде. Революцию он с самого начала воспринимал как гибель своей родины — но оставался в России. Чекисты устраивали обыски у него в доме, отняли награды, национализировали всю Нобелевскую премию — он оставался. Арестовывали его друзей, его старшего сына Владимира, его самого — он оставался. Гражданская война погубила его сына Виктора — он оставался. Русский до мозга костей, он нигде, кроме России, себя не мыслил и не чувствовал. Но когда все лабораторные собаки погибли от голода и холода, он понял: работать в этой стране больше невозможно. Летом 1920-го Павлов пишет в Совнарком письмо с просьбой о «свободе оставления России».
