Если считать социально заданную реальность соглашением многих (а другой реальности этого рода нет), то мы оказываемся в мире концепций, находящихся в конкретных живых головах. Россия, Америка, коммунизм, рынок, демократия, интеллигенция — концепции. Как и Пушкин, Ленин, Мандельштам, Сталин, Данте, Рейган, Эйнштейн. В переходе от личностных представлений к состоянию как бы автономной от сознания реальности (не в отдельном персонаже, а в социальной среде) их всегда сопровождает власть: власть харизмы, духа, истины, СМИ, личности, государственная власть, власть культуры, науки. Колоссальное поле действия драмы, комедии, трагедии. В 70-е годы в Москве группа художников объявила концепции материалом артистического действия. Таким же, как холст, краска, металл, глина, алебастр, дерево, ткань, слово, графический знак. Появился московский концептуализм. Пригов и Рубинштейн среди его отцов-основателей.
Концепциями оперируют все: философы, гардеробщики, академики, сторожа, президенты, фермеры, писатели, инженеры, журналисты. Так живет язык. Один сказал «А», другой тут же скажет «Б». Третий, четвертый присоединятся — вот и телевизионное шоу. С другой стороны, о чем разговор? Что, собственно, происходит?
Пастернак прав, «жизнь, как тишина осенняя, подробна». Реальные люди равноположены в краткости бытия, частичности обживаемого мира. Но каждый обладает свободной волей. Каждый видит мир, как может и как хочет. Подчиняется своей, а не чужой совести. И каждый живой. А тут «два примера, три прихлопа» — и, словно чертики из бутылки, выскакивают всеобщие «культура», «красота», «поэзия», «духовность», «искусство», «вера». И непременно настоящие, высокие, истинные, подлинные. И начинается дискуссия. Есть в том нечто фантасмагорическое. Драма имен, идей, людей. Герои — концепции. Художник тут явно не лишний.
Дмитрий Пригов
Москва семидесятых-восьмидесятых напоминала кратер полупогухшего вулкана, которому когда-то снесло голову. Всюду пробивалась подземная активность. Крошечные свистящие жерла на фоне инфернального пейзажа. Миниатюрные оазисы, укрытые от глаз атмосферой гари и тления.
Сейчас все скрыто. Мгновенно постаревшие тексты, словно моллюски в ракушечнике, обратились в архивы, макулатурные залежи библиотечных хранилищ.
А тогда грандиозные текстовые ландшафты, пейзажи знаков, лишенных номинального содержания, были общедоступной реальностью. Взмывали фантастические всполохи: «Брежнев», «Рейган», «Картер», «Пятилетка, год завершающий», «Гласность», «Перестройка». Разбухали до невероятных размеров. Рассыпались, как фейерверк, мириадами осколков. Родина Дмитрия Пригова и Левы Рубинштейна. Моя тоже.
Без акваланга
Дмитрий Александрович Пригов поселился на остове языка, когда тот был оголен. Ни у кого не спрашивал разрешения.
Поэты, артисты, храня здоровье, ходили в скафандрах с аквалангами, снабжавшими безопасным для дыхания воздухом. Просто так на улицу было опасно выходить. А Пригов из квартиры в Беляеве вылетал наружу налегке, как индеец в прерии. Дышал незащищенными легкими, не боясь отравления. Саламандрой прыгал в дымную, пропитанную гарью атмосферу языкового тления. Он полюбил язык таким, какой есть. Тот отплатил благодарностью. Пригов не только выжил, видя, что творилось, не только осознал (в отличие от многих) все в предельно широком социокультурном контексте, но и довел это осознание до артистического действия, где воедино сошлись жизнь, лира и судьба.
Танцы на Таганке
Ночью, когда никого нет, пожарник — безраздельный хозяин театра. Пользуясь этим, я, будучи пожарником Театра на Таганке, устроил там встречу Нового 1985 года с друзьями- художниками. Театр не знал. Он переживал свою драму днем. Стол накрыли в артистической нового здания. Были Илья Кабаков, Светлана Богатырь, Вася Кравчук, другие артисты. Были и Дима Пригов с Надей Буровой. Под музыку на огромной пустой ночной сцене, в полумраке, среди заснеженной Москвы Пригов выделывал немыслимые па. Он замечательно танцует. Сохранились снимки. Фотографировал Вася Кравчук, его уже нет...
