Знание-сила, 2003 № 08 (914) - страница 30
А. Н. Толстой и А. П. Чехов в Крыму, 1902 г.
В трактате «О жизни», написанном через три года после «В чем моя вера?», о Сыне человеческом нет ни слова. Весь трактат обращен исключительно к отдельному человеку, который «оглядывается вокруг себя и ищет ответа на свой вопрос и не находит его... И человек сознает себя одним во всем мире с теми страшными вопросами, которые разрывают его душу. А жить надо».
Практическая значимость заповедей Нагорной проповеди не пострадала от переориентации Толстого с всечеловеческой духовной жизни на жизнь лично-духовную. Но они приобрели иное значение. Не осталось без переосмысления и учение о непротивлении злу насилием. Толстой приходит к выводу, что «мое утверждение о невозможности допущения противления злу при исповедании закона любви относится к личной жизни отдельного человека».
Если раньше, в начале 80-х («В чем моя вера?»), Толстой упирает на мир между людьми и отвергает насилие прежде всего по той причине, что оно несет вражду и разъединяет людей, то в его работах 90-х годов насилие есть зло прежде всего потому, что с его помощью осуществляется лжеединение государственности, что на нем держится ложное общественное жизнепонимание, которое правит в мире и не дает осушествиться единению людей на основах любви. «Закон насилия» — закон лжеобщедуховной государственной жизни. «Закон любви» — закон подлинной духовной жизни, жизни по Воле Бога, преследующего Свои, нам неведомые цели. В 900-х годах закон ненасилия приобретает для Толстого мистический смысл: ненасилие поглощает зло. На эту тему и написан «Фальшивый купон».
Главное же отличие учения Льва Николаевича начала 80-х годов («В чем моя вера?») от его учения конца 80-х и 90-х годов — в понимании заповедей. Заповедь непротивления во «В чем моя вера?» декларирована в качестве ключа ко всему учению только тогда, когда требования этой и всех других заповедей Нагорной проповеди исполняются как непреложный закон, как правило, не терпящий исключений.
А в феврале 1891 года Толстой пишет В.В. Рахманову: «Христианское учение тем отличается от всех других, что оно не в заповедях, а в указании идеала полного совершенства и пути к нему, и это стремление заменяет для ученика Христа все заповеди, и оно же указывает ему все соблазны.., В прежней вере и вообще в нехристианских верах заповеди стоят впереди (они так стояли для нас и «В чем моя вера?» — отчасти), в христианстве заповеди стоят назади, то есть в известный период развития человечества сознание его говорит ему: стремись к полному совершенству, но, стремясь вперед, не спускайся ниже известных ступеней... Христианская жизнь — не в следовании заповедям, не в следовании учению даже, а в движении к совершенству, в уяснении все большем и большем этого совершенства и все большем и большем приближении к нему. И сила жизни христианской — не в различной степени совершенства (все степени равны, потому что путь бесконечен), а в ускорении движения. Чем быстрее движение, тем сильнее жизнь. И это жизнепонимание дает особую радость, соединяя со всеми людьми, стоящими на самых разных ступенях, и не разъединяя, как это делает заповедь».
Л. И. Толстой среди крестьянских детей
Практическая значимость заповедей Нагорной проповеди не пострадала от переориентации Толстого с всечеловеческой духовной жизни на жизнь лично-духовную. Но они приобрели иное значение. Не осталось без переосмысления и учение о непротивлении злу насилием. Толстой приходит к выводу, что «мое утверждение о невозможности допущения противления злу при исповедании закона любви относится к личной жизни отдельного человека».
В личной духовной жизни нет устанавливающих исполнение определенных правил или заповедей, как, скажем, в жизни обшедуховной. «Пределы того, что может произойти, даны сознанием. Но от чуть-чуточных изменений, которые совершаются в области сознания, могут произойти самые невообразимые по своей значимости последствия, для которых нет пределов». Сознание выявляется не столько высшим или низшим пределом возможностей нравственной воли человека, сколько тем «максимальным нижним пределом, ниже которого вполне возможно не спускаться». Этот предел нравственного поведения, который должен устанавливать себе человек и ниже которого он в настоящее время может не спускаться, Толстой называл заповедью — своей, частной, установленной собою и только на ныне переживаемый этап собственной жизни.
