Знание-сила, 2003 № 03 (909) - страница 7

Ничего нового захват заложников на Дубровке не породил, он позволил проявиться старым чувствам. И власть устраивают эти старые чувства, которые при случае можно мобилизовать.

По отношению к чеченцам это сложная смесь зависти, страха, личной для тебя опасности людей, которые связаны между собой таким типом солидарности, какой тебе самому никогда не видать. Ясное ощущение, что они могут соединиться и вместе сделать что-то такое, на что мы никогда ни при каких условиях не способны. Даже в условиях войны лагеря такого уровня сплоченности, такого единодушия, такой тесноты связей, такой обязательности отдачи всего себя друг за друга, за семью, род, народ нет и не было в России, думаю, никогда. А уж после того как прошел каток советской власти, когда в семьях доносили друг на друга, в квартирах соседи стучали, тут опыт не просто нежелательного другого, а враждебного другого, которого надо сжить со свету, выжить из квартиры. На протяжении нескольких поколений такой опыт не мог пройти бесследно. Такое отношение к чеченцам сложилось уже к началу 90-х годов. Первые криминальные разборки в Москве с участием чеченцев; первая, мягко говоря, неадекватная реакция градоначальника, начавшего выселять их из гостиниц, хватать на улицах при молчаливом согласии на это общества, и вплоть до настоящего момента, когда милиционер просто по расовому признаку из толпы выдергивает людей, и все остальные не удивляются. Первая чеченская война позволила этим чувствам проявиться.

Потом со временем часть опомнилась, и большинство сочло, что невозможно бомбить на территории своей же страны. Первый опыт настоящего боевого столкновения, из которого приходили гробы, заставил страну как-то встряхнуться. И на протяжении первой войны преобладало чувство: давайте кончать. Это давило на Ельцина и в конце концов вынудило его худо-бедно кое-как все это заткнуть на время. Но старые чувства не ушли, просто над ними надстроились другие.

После московских взрывов во вторую чеченскую шли уже на «ура», совсем другое было настроение. Пообещали же операцию быструю и победоносную; и опять поверили, потому что очень хотелось поверить. Но ни быстрой, ни победоносной опять не получилось, общество начало уставать от этой истории, и, по нашим опросам, больше половины устойчиво последние несколько месяцев высказывались за политическое и быстрейшее решение. В конце концов, все свелось к следующему: ладно, наломали дров – теперь давайте все это быстренько заканчивайте, только не говорите нам, сколько при этом будет жертв: мы понимаем, что крови будет немерено, но знать не хотим.

Тут-то и произошел захват культурного центра. Конечно, потрясение. Конечно, горячее сочувствие запертым в зрительном зале. Паника: я мог бы там оказаться. Сопереживание. Тут какие-то глубокие пласты сознания подключаются, когда видят людей, загнанных в замкнутое пространство, – так было и с «Курском», подводникам тоже очень горячо сочувствовали. Некоторое время.

Раз включил – событие, два, три; а если целыми днями и по всем каналам – это событие? Довольно сложная вещь в социально-антропологическом смысле – привыкание. Первоначальное переживание начинает тупеть, переходит в раздражение.

Нельзя продержать переживание, какое вызывает Дубровка, на протяжении дня, недели – это невозможно для человека психологически. Но возможны формы, которые позволят удержать смысл этого переживания, не дадут ему исчезнуть. Исчезнет острота переживания, но не его смысл. Для этого нужны какие-то грамотные формы вытеснения, разгрузки, перевода в другие типы впечатления, которые не столь мучительны, но не дают исчезнуть самому чувству. Как духи: в большой концентрации – вонь, но малые количества на тонких носителях могут держаться сколько угодно долго. Вот этой культуры перенесения, закрепления, формообразования чувств не хватает нашей культуре. Между прочим, это могло бы быть работой телевидения.