Не успевшие выговориться на перестроечных митингах, накопившие с тех пор много горьких размышлений, они прежде всего принялись обмениваться именно этими размышлениями, порой облекая их в оболочку научной терминологии, а порой и не затрудняясь этой операцией вежливости.
Как вспоминает теперь Юрий Александрович, два сюжета пользовались особой популярностью в те первые сессии. Один – о необходимости немедленно отказаться от «шокотерапии» гайдаровского образца и перейти к постепенным реформам экономики. Причем «постепеновцами» выступали, можно сказать, недавние экстремисты, авторы сверхлиберальных статей в газетах и толстых журналах, такие, например, как соавтор знаменитой «Лукавой цифры», похоронившей всю советскую производственную статистику, новосибирский экономист Г. Ханин. Его идеологию полностью разделяли мои соседи, а также учителя, врачи, рабочие по всей стране.
«Вряд ли можно представить себе исторические обстоятельства, не только в России, – пишет Левада, вспоминая эту весьма распространенную на первом этапе трансформаций тоску по постепенности, – когда сторонники реформ имели бы в запасе десятки лет и смогли бы сохранить за это время собственный реформаторский потенциал, солидарность и т.д. Реальный ход событий последних лет еще раз показал, что в нашей стране общественные процессы приобретают одну из двух форм: либо «застой», либо «обвал», причем обе формы оказываются трудны как для понимания, так и для управляющего воздействия».
К концу девяностых эта идея увяла. Второй сюжет оказался долговечнее: он был связан с неизбежностью для России периода авторитаризма.
Об этом на первой сессии сказал наш автор тех лет Евгений Стариков, сразу же признавшись, что не он первый «ставит этот вопрос»; зато первый высказался во всей полноте страхов и сомнений, с этим связанных: «Наш генералитет отличается дубовитостью и в проблемах экономики разбирается, как свинья в апельсинах, госбезопасность – не лучше, а МВД – это импотенция в действии плюс тотальная коррумпированность снизу доверху. И сам собой напрашивается скорбный вывод: нет в России политических групп, обладающих не только силой, но и интеллектом, и способных работать на то, чтобы Россия в будущем стала демократической и либеральной. И все же… Готового ответа я не имею: обречены ли мы фатально на авторитаризм, работающий лишь на консервацию себя самого, а следовательно, и того энтропийного болота. в которое мы попали. Или у нас, вопреки всему, все же возможен просвещенный, патриотический авторитаризм.., чтобы послужить переходной формой, а потом сознательно уйти..?». Как видим, сомнения связаны лишь с характером грядущего авторитарного режима, но никак не с его неизбежным приходом.
Собственно, выбор одного из вариантов Старикова и разделил тогда социологов, политологов и политиков: одни опирались на знаменитую ленинскую формулу «нация рабов, снизу доверху все рабы» и ничего хорошего от авторитаризма не ждали, другие надеялись на авторитаризм просвещенный и ссылались на переход к демократии через Пиночета и Франко.
Наверное, ничего плохого в аналогиях нет; по крайней мере, они означают категорический отказ от идеи полной уникальности собственной истории. И кроме того, предполагают хотя бы знакомство с опытом стран, уже преодолевших тяжкий путь от централизованного патерналистского государства к демократическому. Но в рецептах «по аналогии» не больше науки, чем в ленинской формуле. Зато она вполне соответствует народному тяготению к твердой руке и наведению порядка.
Понадобились усилия серьезных специалистов по Латинской Америке, чтобы показать относительность всяких аналогий и сложность, неоднозначность конкретной истории. Однако мифы живут не по законам научного знания.
Миф о «сильной руке» оказался очень долговечным в обществе и обеспечил всенародную поддержку ныне действующему президенту. А вот мифологический период в жизни научного сообщества, объединенного симпозиумом, после первых сессий пошел на убыль, как пошли на убыль и споры о том, что лучше – капитализм или социализм.
Наверное, самим ученым пройти через этот период было необходимо. История советского обществоведения – отдельная тема, на мой взгляд, необычайно интересная. Я и до сих пор не понимаю, как общественная наука могла существовать в качестве именно науки в идеократическом государстве; знаю только, что, тем не менее, существовала – не протестная, диссидентская, такой она становилась вынужденно, но «кухонная», семинарская, осторожно проникающая в официально проводимые исследования, ориентированная на мировую науку и стремящаяся стать ее частью. Но незримый колледж тех лет был очень невелик, замкнут и вряд ли сумел наработать так много, чтобы оказаться вооруженным научным знанием перед лицом такой глубокой трансформации общества.
