Мы читали ее воспоминания, расспрашивали старых учителей, которые общались с ней, и из этих рассказов вырисовывался образ человека не сомневающегося, твердого, увлеченного возможностью участия в живом деле. Она жадно вдыхала воздух революции и не задавала вопросов. Почему голод принял такие масштабы в Пугачевском уезде? Неужели Ксения Степановна не знала о неурожае 1920 года и о «жесточайших методах проведения продразверстки» в 1920 году в Самарской губернии? Не слышала об «изощренном характере реквизиции, наказании и расправы за невыполнение планов»?
Почему создали специальные детдома только для детей красных командиров и советских партработников? Почему разделили детей по социальному признаку? Как же быть тогда с лозунгами революции о равенстве и справедливости?..
Учитель – фигура трагическая…
Педсоветы, профсоюзные собрания, методические объединения, открытые партийные собрания, инспекторские проверки гороно, районо – вот система контроля «недреманного ока» партии. Советская система фильтровала кадры учителей и с помощью характеристик. Всесильная власть характеристик – это историческая примета 30 – 70-х годов.
Екатерина Евдокимовна Толмачева, учительница истории, на наши вопросы, чем советская власть поддерживала учителя, как оплатила немереную его работу, ответила с щедринской, как она сказала, горестью: «Приходится констатировать: никому, никто». И стала рассказывать о детях, а не об оплате. О детях и только потом О зарплате, быте. Мы подметили эту особенность в рассказах всех учителей, с кем нам пришлось беседовать.
«В 50-м году после учительского института работала директором семилетней школы. Колхоз из нескольких сел. Коллектив из восьми человек плюс две уборщицы. Школа была добротной, деревянной, два больших дома, остальные дома сельчан были из самана. Школу любили все, учителей тоже. И вот – за окнами темно. Сани ждут, а дети сидят (полный класс) и слушают заворожено – это исторический кружок заседает. Возницы терпеливо ждут – никто никогда не сказал, что поздно и пора домой. До сих пор помню всех учеников, где кто сидел, и их глаза, их трепет на уроке и тишину живую.
Придумала провести парад – демонстрацию школы на 7 ноября, 1 мая. Школа готовилась, а улица главная хутора оказалась в кочках, колеях. Осталось два дня, так директор сидела в правлении и плакала, негодовала. А деды (председатели колхоза и сельсовета) сидели и смотрели на меня (21 год!), а потом: «Сегодня выйдет трактор, все разровняет». И парады состоялись – шествие, флаги, транспаранты, лозунги. Вечером концерт – клуб битком. Доклад о победе социализма, а в клубе керосиновые лампы, печное отопление – угольная пыль. И все довольны, и нет пьяных, и нет жестокости.
Давление не чувствовала, знала, что надо работать, в этом был смысл. Зарплата – 600 руб. Демисезонное пальто на все сезоны, пара убогих комбинашек и туфли-полуботинки, резиновые ботики с каблуками без туфель. Какое убожество быта, одежды и отсутствие требовательности к этому. Все шло как должное…»
В районо нам дали справку о зарплате учителя, а в журнале «Преподавание истории в школе» напечатаны таблицы – что и сколько стоит. Сопоставляли цифры таблиц и удивлялись, как можно было жить на эти деньги, если семья учителя из четырех человек и только один работающий…
Рассказывает учительница литературы Н.П. Назарова, 52 года педагогического стажа:
«Власть учителя всегда держала впроголодь, на голодном пайке интеллектуальном и материальном. Что можно было купить из одежды или что выписать?! Зато взваливала непомерную ношу – работу. Работа учителя плюс общественные обязанности. Чего стоит только одна обязанность – подписка на заем. Мы, учителя, обязаны подписаться на две зарплаты. Ходили по домам, уговаривали. Пришла к Полежаевой, а в доме шаром покати. Лавка, печка да стол.
Трагическая фигура – советский учитель. Я, учительница литературы и русского языка, упрашиваю, умоляю подписаться на заем. Кого? Толижину, в доме которой запредельная нищета. А утром на урок, где говорю о «вечном, добром и разумном», о милосердии. Для Толижиной и я – власть. Олицетворение советской власти.
