- Ну, что ж, пускай себе лежат!.. Зачем они мне? Будет время, пойду поработаюсь...
Но время создало совершенно иное...
Началось дело Ющинского, арестовали Бейлиса... Стали везде и повсюду искать, обыскивать... Добрались и до шкафчика... Развернули мешок... Швайки... А!.. Вот оно что?.. Вот оно орудие убийства...
Что же делают с ним? Вместо того, чтобы представить к следствию весь этот мешок, полиция вынимает швайки, и вот создается легенда, что именно этими швайками был убит Ющинский... Свидетели показывают, что они все время лежали неподвижно в этом шкафчике; свидетелю-шорнику предъявляют их, он удостоверяет, что {112} именно эти швайки Берка оставил, уйдя с завода. Что из того? Все равно какая-то тень остается...
- А сколько стоют эти швайки и весь этот инструмент, оставленный Беркой в мешке на заводе Зайцева? - задает вопрос товарищ прокурора шорнику-христианину.
Тот подсчитывает в уме и, наконец, заявляет:
- Рубля полтора...
- Только-то!..-невольно вырывается у обвинителя, очевидно крайне недовольного результатами этих долгих вычислений,
Вероятно, ожидалась более солидная сумма, которую Берке должно было бы жаль бросить без особых уважительных причин... И тогда?.. Тогда было бы испечено, новое доказательство убийства Ющинского Бейлисом...
Бедный Бейлис! За все отвечает он: и за корову (См. об этом на стр. 119.), и за швайки...
Как хорошо, что шорный инструмент стоит дешево... Все ясно... Но к этим швайкам еще двадцать раз возвращаются, переспрашивая вновь и старых и новых свидетелей...
Но что можно сделать с швайками, которые лежали и которых никто не трогал?
Конечно, ничего...
XLVII.
Два цадика.
Когда читали обвинительный акт, меня, помимо "Волкивны", заинтересовали особенно два персонажа; два еврея, приезжавшие к Бейлису, гостившие у него... Какая-то таинственность витала над ними, что-то воистину "мистическое", потустороннее окружило их странные облики...
Помните, как описывались они: старые, страшные; дети трепетали, смотря на них. В больших, высоких шапках, в длинных одеяниях; и я мысленно всматривался в них, рисуя в своем воображении их ветхозаветные образы. Вот они, с круглыми, пронзительными - обязательно "пронзительными" - глазами, смотрят так, что на три аршина под землей видят. От них ничто не утаится! От них ничего не {113} скроется!.. Ходят они медленно, тихо поворачивая головы. Длинные, подуседые их бороды, как у самого Моисея, по пояс. Костлявые, постные, изжелта-бледные руки, покрытые густыми седеющими волосами, безжизненно, как плети, выглядывают из-под широких рукавов ветхозаветной, древней библейской одежды, сохранившейся по наследству не меньше как от мистического древнееврейского пророка Даниила... Шапки, эти ужасные, высокие шапки, с широкими полями, должны быть особенно потрясающи...
Мое любопытство просто не знало пределов, особенно с тех пор, как Шмаков каждого еврея (и не еврея, но, у которого мог быть - почем знать! предок еврей) стал строго экзаменовать:
- Слышали: ли вы, кто такие Ландау и Этингер?
- Не слышал.
- А, вы не слышали, - сердито ворчал он, то снимая, то надевая очки, вы не знаете цадиков Ландау и Этингера?
Господа присяжные заседатели...
- Позвольте, г. Шмаков, - прерывает председатель, - сейчас, еще допрос...
Какой там!
Разве можно кому бы то ни было остановить Шмакова, когда он услышит имена знаменитых цадиков Ландау и Этингера, когда этот столп и утверждение истины всего союза русского народа, всех черносотенцев, заснув, просыпается, если только до его чуткого уха долетит созвучие, начинающееся или имеющее слог рав...
Какой-то свидетель упомянул фамилию Бравин... Шмаков в это время, как мне казалось, немножечко вздремнул. И что же? Вдруг оживился, схватился за очки...
- Что? Раввин... - и он грузно, тихо стал подыматься из своего уютного уголка за столом гражданских истцов.
Представьте же себе его негодование, когда он, видя пред собой еврея не мог добиться от него, что он знает знаменитых цадиков Ландау и Этингера!..
Совершенно поневоле и я, никогда в жизни не видавший цадиков, прямо сгорал от нетерпения! - Ну, когда же, когда они придут?
