— Имеете право.
— Вы свою переписку всегда подписываете собственным именем?
— У меня не очень-то обширная переписка.
— Но все-таки ответьте прямо на поставленный вопрос.
— Непривычно слышать. Разумеется, я подписываюсь.
— А не могло быть случая, что какое-то письмо вы не подписали? Скажем, по забывчивости. — Рагозин словно давал ему лазейку, но Евгений Петрович ею не воспользовался.
— У меня хорошая память.
— Значит, неподписанных посланий, то есть анонимных, в вашей практике не было?
Опустив глаза, Евгений Петрович быстро соображал: что у него есть, у этого насмешливо-вежливого следователя? Что он имеет в виду? Если рукописные листовки-открытки, то ему, Храмову, отсюда, наверное, одна дорога — в тюрьму. И вдруг он вспомнил то, что успел уже забыть, — свое анонимное письмо Терехову. Либо тем, либо другим, но чем-то прокуратура располагает. Значит, отнекиваться глупо, нужна другая тактика. Он сказал:
— Не помню. Все возможно…
Рагозин тоже сменил тактику.
— Простите, Евгений Петрович, вы человек высокообразованный, и мне неловко вести беседу с вами так, как ведут ее с детьми. — Он подвинул поближе к Храмову хлипкую папочку с завязанными бантиком тесемочками. — Лучше ознакомьтесь с этим, а потом мы продолжим разговор. — И добавил, увидев, как Храмов сунул в рот пустую трубку: — Можете курить. Я тоже курящий.
— А я сухой курящий, — сказал Храмов и развязал тесемочки на папке.
Сверху в папке было подшито его письмо к Терехову, отправленное больше года назад. Евгений Петрович не стал его читать. Он вздохнул: слава богу, это не открытки. Дальше шли два акта почерковедческой экспертизы. Их он прочел. Закрыл папку и спросил, не чувствуя ни малейшего смущения:
— Но с чем сравнивали?
Внимательно наблюдавший за ним Рагозин все же ожидал, что хоть капля стыда осталась в этом представительном, таком вальяжном человеке, которого он видит впервые и к которому до этой минуты не имел особых оснований питать недобрые чувства. Но, судя по реплике, стыда тут не было. И Рагозин изменил тон, сделался подчеркнуто официальным. Храмов был ему антипатичен.
— Сравнивали вот с этим. — Рагозин достал из среднего ящика стола личное дело Храмова.
— Но тут же изменен почерк.
— Вы изменили его недостаточно умело, и это до известной степени делает вам честь.
Храмов не услышал издевки в последних словах. Он сокрушенно покачал головой.
— Все-таки он пожаловался… А ведь больше года прошло… Да, больше года…
— Анонима не так легко найти. Вы задали людям не очень приятную работу.
— Да, понимаю… Это было какое-то затмение…
— А вы понимаете, чем эти затмения могут кончиться?
— Неужели он потребует суда?
— Пока не требует. Профессор Терехов просит оградить его от анонимных оскорблений.
— Это было всего лишь раз…
— Если повторится что-нибудь подобное, гражданин Храмов, боюсь, вам придется отвечать перед судом.
— Уверяю вас…
Рагозин встал.
— Не смею дольше задерживать…
…Эту маленькую профилактическую операцию можно было считать удачной. Но капитан Краснов и его товарищи не знали, что Храмов принадлежит к тому сорту людей, которые действуют по излюбленной поговорке преферансистов: «Битому не спится». К тому же Евгений Петрович, мнивший себя, кроме всего прочего, еще и психологом, рассудил так: человека, только что вызывавшегося в прокуратуру, невозможно заподозрить в том, что он будет разбрасывать и рассылать антисоветские листовки на второй день после вызова. Посему он оттиснул пять новых листовок и отправился гулять по городу.
И вот что из этого вышло…
На почтамте за высокой стойкой-столом с покатыми треугольными плоскостями стояли двое молодых парней. Один мучительно сочинял длинную телеграмму, другой со скучающим видом поглядывал по сторонам. Рядом писал телеграмму пожилой интеллигентный дяденька в серой шляпе и синем плаще. Скучающий несколько раз останавливал на нем взгляд. Кончив писать, дяденька отошел от стола, а парень обратил внимание, что он оставил какую-то бумажку с синим печатным текстом. Может, забыл? А может, это какой-нибудь рекламный проспект? От скуки парень взял листок, пробежал его глазами.
