Лицо Зайцева было бледно, руки дрожали. Он спросил с отчаянием:
— Но зачем, зачем ты мне все это рассказала?! Ты же знаешь, что я к тебе испытывал!
— А я не тебе, — беспомощно прошептала Зина. — Я просто как комсомолу… — И воскликнула с отчаянием: — Куда же мне теперь деваться после всего?!
— Ты Подгорной говорила?
— Нет.
— Почему?
— Она такого понять не может.
— А я, я почему должен понимать?!
— Ты не должен, — сурово сказала Пеночкина, — ты обязан понимать. — Ломая пальцы, она произнесла с ожесточением: — Ты подумай: люди наш атом добрым называют, за то, что он людям служит, а я бы решилась…
— Ладно, — сказал Зайцев, — ты посиди у меня, я к Павлу Гавриловичу сбегаю.
У Балуева в это время находился старшина водолазной станции Бубнов. Балуев сказал Зайцеву:
— Говори при нем.
Выслушав, приказал Бубнову:
— Ступай разыщи и приведи.
Уходя, тот предупредил:
— Только ты, Павел Гаврилович, прошу, без излишеств, спокойненько, не превышая административной власти. — И ушел, ссутулив тяжелые плечи.
Бубнов нашел Крохолева у заполненной водой глубокой траншеи, подготовленной для опускания в нее дюкера.
Старый водолаз шагнул к Крохолеву, посмотрел ему в глаза так, что тот сразу стал будто ниже ростом. Произнес задумчиво:
— Вот смотрю на твою рожу и думаю: она как у микроба лицо. Учти, я человек несоразмерный: смажу, могу насовсем изувечить. — Приказал: — Цыц! Молчи! Ступай на когтях к начальнику. Он тебе аккуратно скажет.
— Пустите! — жалобно попросил Крохолев и громко крикнул: — Прекратите хулиганство!
Бубнов теснил Крохолева на самый край траншеи, где были перекинуты мостики из жердей.
— Иди, — сказал водолаз, задыхаясь. — Иди, — воскликнул с отчаянием, — ведь ударю же!
Крохолев, пятясь, отступал на мостики. Они прогибались под его упитанным телом. Одна нога попала между разъехавшимися жердями; он провалился до паха, ухватился рукой за жердь — пальцы скользили в грязи, жерди разъезжались. Он повис на раскинутых руках. Голова с открытым ртом торчала над настилом.
Водолаз стоял на краю настила и внимательно, задумчиво глядел на голову Крохолева. Осторожно вытянул руку, поправил сползшую на глаза шляпу и снова стал глядеть — внимательно, спокойно, равнодушно. Распростертые руки Крохолева скользили по грязи, и он с шумом рухнул в наполненную черной водой, с тонкой коркой льдин траншею.
Бубнов отошел, сел на трубу дюкера, взглянул на ручные часы со светящимся циферблатом, выкурил сигарету, вразвалку подошел к складской будке, снял с деревянного гвоздя гидрокостюм, влез в него, съехал на заду по откосу траншеи в воду.
Водолаз привел Крохолева в контору. Тот бессильно, всей своей тяжестью вис на нем всю дорогу.
Бубнов сказал Павлу Гавриловичу:
— Ты не очень горячись. Видишь, человек чуть не утоп. Надо иметь снисхождение. А то я тебя знаю: погорячишься и снова на бюро попадешь. А дело ведь ясное. Он же сам попросился, чтобы его спокойно отсюда выгнали. Ну и котлонадзор, там тоже люди, не потерпят такого. Надо их информировать, чтобы больше таких надзирателей не присылали.
— Он меня убить хотел, убить! — исступленно закричал Крохолев и потребовал: — Вызовите представителя МВД!
— Вы не нервничайте, — вежливо попросил Бубнов. — Я же вас спас некоторым образом. Мне, может, медаль за это полагается. Только за всякую дрянь ее не дают. И тут я вроде погорел на вас в смысле медали.
Павел Гаврилович взял слово с Бубнова и Зайцева, что они об истории с Пеночкиной никому ничего не скажут, и упрекнул Зайцева за то, что тот оставил девушку одну в общежитии.
Когда Зайцев вернулся, он застал Пеночкину спящей на его койке с заплаканным, опухшим лицом. На подушке, рядом, лежала любимая книжка Зайцева: учебник для вузов по астроботанике.
Но на первом же комсомольском собрании Зина Пеночкина потребовала слова и рассказала прерывающимся от волнения голосом все, что с ней случилось. Ребята слушали, растерянные, подавленные ее горестной и отчаянной откровенностью.
— Есть желающие высказаться? — спросил Зайцев, пугливо оглядывая собрание, и поспешно объявил: — значит, примем к сведению и перейдем к следующему вопросу.
