— Какой странный… Отчего Пучадес не заметил его?
— Видно, слишком увлекся чтением настенных изречений…
— Ну, а ты что скажешь?
— Об этом много чего понаписано. По книгам выходит, будто оборотный крест — знак дьявола. Пойдем-ка отсюда — все, что нужно, мы уже увидели.
Тут я припомнил опус, который издал когда-то, — назывался он «Руководство для горожанина: краткий курс черной магии».
Вскоре мы выходим к месту, где нас поджидает архивариус, обмениваемся парой проходных фраз; но о своей находке я предпочел умолчать.
— Где можно было бы повстречаться с этим, как его… Похлебкой? — задаю я дежурный вопрос.
— Понимаете, какое дело… Он наотрез отказался переселиться в дом для престарелых, и страх заставил его искать убежище в каком-то женском монастыре. Да и расспрашивать его — только зря время терять. Ни слова больше того, что уже известно Пучадесу, вы от него не услышите.
— А от вас? Вам-то, я думаю, есть что поведать.
— М-м-м… Да не так чтобы уж… Впрочем, у меня дома бог знает с каких времен хранятся газетные вырезки. Почему бы не зайти глянуть? К тому же найдется бутылочка превосходного галисийского…
Оказывается, живет он неподалеку — в лачуге, достойной здешнего запустения; то, за чем мы пришли, казалось, составляло все содержание ветхого жилища. Стопки, стопы, снопы, целые скирды газетных вырезок не дают прохода, Гималаями высятся над головами.
— А это моя жена, — кивает он на странное существо, горбящееся в инвалидном кресле. — В один прекрасный день бедняжку хватил паралич: с лестницы навернулась в погоне за котом, умыкнувшим селедку. С тех пор, кстати, она и помалкивает, однако видит и слышит нас прекрасно. Верно я говорю, солнышко?
Она следит за ним взглядом. Пальяс обращается с ней с неприкрытой, откровенной нежностью. Когда он, чудом протиснувшись на кухню, не менее чудесным образом предстает перед нами с бутылкой, жена его вдруг начинает подавать признаки явного нетерпения. Сделав несколько жадных глотков прямо из горлышка, в блаженной истоме откидывается на спинку коляски.
— Что поделать, такова жизнь. Моя жена была женщиной энергичной и очень общительной. Между прочим, владела эсперанто. И вот нате вам — живет растительной жизнью…
По очереди приложившись к бутылке, принимаемся за дело. Пальяс роется в ворохах старых газет.
— Знаете, это, наверное, какая-то мания — ничего не могу выбросить. Иной раз чуть не ночи напролет провожу над заметками, припоминаю людей, события… Да, многое видел, многое пришлось пережить. Казалось бы, и сегодня забот хватает, так нет же — будто магнитом тянет в прошлое… Ага, вот и нашлась наконец.
И он протягивает сложенный пополам газетный листок. Мы с Суси пробегаем его глазами — раз, другой…
— Но я не вижу здесь ничего такого — обычная заметка, скучноватый комментарий к довольно неприятному событию местного значения, не более того, — я откровенно разочарован.
— Мне всегда казалось, что комиссар Пуэртолас слишком прохладно отнесся к этому делу, — замечает Пальяс.
— А все потому, что жертвой оказалась всего-навсего проститутка, — ехидно добавляет Суси.
— Вы люди приезжие, вот вам и не показалась эта заметка. А мне сразу бросились в глаза некоторые несуразности, — в голосе архивариуса звучат укор и гордость одновременно.
— Интересно, какие?
— Здесь написано, что на женщину напали, когда она шла по улице Бальена.
— Ну и что из этого?
— Мне удалось поговорить с ней в больнице, и по ее словам, это случилось на площади Святых Епископов. Улица Бальена проходит по ту сторону Старого Квартала.
— Ах так… Что еще?
— Заметьте, журналист пишет, что вампир дал деру, увидев, как на крик стали сбегаться люди, сидевшие в баре неподалеку. Единственный бар на улице Бальена был в ту пору закрыт — его хозяин уехал в Альмерию на похороны брата.
— Гм… — качаю я головой. — Может быть, в этом что-то и есть… И все же это всего лишь детали, не больше. А вам как кажется?
— Мне всегда казалось, что полиция как-то уж очень легкомысленно повела это дело — вроде речь шла о пустячке. Вместе с тем было сделано все, чтобы похерить его — с глаз долой, из памяти вон.
