«Это любопытство, всего-навсего любопытство, — укорял себя Альфред. — Самах прав. Я слишком долго жил среди меншей. Я как та девочка из историй, которые любила рассказывать кормилица Бэйна: „Ты можешь входить в любую комнату в этом замке, кроме запертой комнаты над лестницей“. И разве глупая девчонка удовлетворится остальными ста двадцатью четырьмя комнатами замка? Нет, она места себе не найдет, пока не заберется в комнату над лестницей.
Вот и я так же. Комната над лестницей. Я буду держаться подальше от нее. Мне хватит ста двадцати четырех комнат, полных сокровищ. И я буду счастлив. Я обязательно буду счастлив».
Но он не был счастлив. И день ото дня становился все более несчастным.
Альфред пытался скрыть свое беспокойство от хозяев дома, и это ему удавалось или, по крайней мере, ему казалось, что удается. Самах наблюдал за Альфредом, как гег, который обнаружил течь в паровом клапане Кикси-винси и со страхом ждет, когда взорвется котел. Он внушал Альфреду благоговейный страх, усугубленный ощущением собственной не правоты, В присутствии Советника Альфред трепетал, едва смея поднял глаза на суровое, неумолимое лицо Самаха.
Когда Самах уходил из дома — дела Совета отнимали у него очень много времени, — Альфред отдыхал. Ола часто составляла ему компанию, и в ее присутствии назойливый призрак меньше беспокоил его. Альфреду никогда не приходило в голову удивиться, почему его редко оставляют одного, и не казалось странным, почему сама Ола не занимается делами Совета. Он только знал, что с ее стороны было очень любезно посвящать ему столько времени, — и это делаю его еще больше несчастным в тех случаях, когда призрак библиотеки: вновь вставал перед ним.
Альфред и Ола сидели на террасе. Ола тихо напевала защитные руны над одной из накидок Самаха. Ее проворные пальцы скользили по одежде, и Ола вкладывала всю свою любовь и заботу о муже в возникающие под ее руками знаки.
Альфред печально наблюдал за ней. За всю его жизнь ни одна женщина не пела для него защитные руны. И ни одна не будет петь. По крайней мере, та, от которой он хотел бы это услышать, не будет. Он вдруг ощутил приступ жгучей ревности к Самаху. Альфреду не нравилось, как холодно и неуважительно Самах обращается с женой. Он знал, что это причиняет Оле боль, и был свидетелем ее молчаливых страданий. Нет, Самах недостоин ее.
«А я?» — скорбно спросил он у себя.
Ола с улыбкой посмотрела на него и приготовилась продолжить беседу — они говорили о ее любимых розах.
Захваченный врасплох Альфред не успел скрыть возникший у него в сознании образ отвратительной, колючей, скрученной лозы — свидетельства того, что думал он совсем не о розах.
Улыбка Олы увяла. Она вздохнула и отложила свою работу.
— Прошу вас, не думайте об этом — ради меня. Или хотя бы ради вас самих.
— Простите, — с несчастным видом сказал Альфред.
Он опустил руку, чтобы погладить собаку. Пес, чувствуя, что другу плохо, в знак сочувствия положил голову Альфреду на колени.
— Я, должно быть, очень плохой. Я отлично понимаю, что у сартана не должно быть таких недостойных мыслей. Меня, наверно, испортило длительное пребывание среди меншей, как: говорит ваш муж.
— Возможно, тут дело не в меншах, — мягко намекнула Ола и посмотрела на собаку.
— Вы имеете в виду Эпло, — Альфред почесал собаку за ухом. — Да, наверное. Патрины любят страстно, безудержно. Вы знали об этом?
Его печальный взгляд был прикован к собаке, и потому Альфред не заметил, с каким изумлением взглянула на него Ола.
— Они называют это иначе. Они говорят о верности, об инстинкте, который помогает их народу выжить. Но на самом деле это любовь. Темная, болезненная, но любовь, и даже худшим из них присуще это чувство. Этот владыка Нексуса — могущественный, жестокий и честолюбивый человек — каждый день рискует жизнью и возвращается в Лабиринт, чтобы помочь своему страдающему народу.
Охваченный волнением Альфред позабыл о том, где он находится. Он уставился собаке в глаза. Карие, прозрачные, они затягивали его, пока ему не начало казаться, что вокруг нет больше ничего, кроме этих глаз.
