Каждое воскресенье я ходила в церковь с мамой и отцом, если он не был в отъезде. Шли мы туда пешком, после службы задерживались на дворе поболтать с друзьями и только потом забирались в экипаж, который ждал нас у ворот с кучером Воспером на козлах. Экипаж катил по тихим улицам к дому, где нас дожидался завтрак.
Утренняя трапеза в такие дни была торжественным событием, но только не для мамы; она много смеялась за столом и позволяла себе легкую непочтительность к змею-искусителю; рассказывая о встреченных у церкви людях, она с такой точностью имитировала их речь, что казалось, будто говорят они сами. Она делала это с чувством, но без зла – нас ее представления восхищали. Даже отец позволял своим губам чуточку подергиваться, а Керквелл расчетливо прикрывал рот рукой, чтобы спрятать улыбку; Китти глупо ухмылялась, и отец с мягким упреком посматривал на маму, которая одна смеялась в открытую.
Отец был строгим, набожным человеком, и его очень заботило, чтобы все в доме походили на него. Каждое утро он вслух читал в библиотеке молитвы, и все домочадцы обязаны были на них присутствовать, кроме мамы. Врач сказал, что она нуждается в отдыхе и не должна вставать раньше десяти часов.
После службы воскресный завтрак подавался во всех высоких, сложенных из гранита домах. Почти в каждом слуг было не меньше, чем у нас в доме. К нашим мы причисляли мистера и миссис Керквелл, Китти, Бесс и служанку. Были еще Восперы. Они не жили в доме, а квартировали на конюшенном дворе, где стояли лошади и экипаж: мистер и миссис Воспер и их сын Хэмиш. Парню было лет двадцать, он помогал отцу и заменял его на облучке, когда старший Хэмиш был занят чем-то другим.
Кое-что в Хэмише меня удивляло. Он был темноволос, а глаза почти черные. Миссис Керквелл говаривала:
– Молодой Хэмиш не просто дерзок. Такое впечатление, будто он уверен, что лучше всех нас.
Хэмиш определенно чванился. Высокий ростом и широкий в плечах, он башней возвышался над своими отцом и матерью, а еще у него была привычка, разглядывая человека, разом приподнимать одну бровь и уголок рта. Это придавало ему презрительный вид, словно он смотрит на всех сверху вниз, поскольку знает много больше нашего.
Отцу Хэмиш вроде бы нравился. Он говорил, что тот знает толк в лошадях, и предпочитал молодого Воспера старшему, когда выезжал из дому в экипаже.
Я любила разговоры с мамой наедине. Она грезила тем, что называла старыми временами, и вспоминала прошлое непрестанно. Глаза ее загорались от возбуждения, когда она рассказывала о столкновениях с нашими врагами к югу от границы. Она страстно переживала за великого Вильяма Уолллеса, выступившего против могущественного Эдуарда, который нанес такой урон нашей стране, что заслужил в истории прозвище Молота шотландцев.
– Великого Уоллеса пленили. – В глазах мамы горел гнев, она с горечью продолжала: – Враги казнили и четвертовали его в Смитфилде… как рядового изменника.
Дальше на очереди стояли красавец Принц Чарли и трагедия Каллодена, потом триумф Баннокберна и, конечно, злополучная судьба вечно романтической Марии, королевы Шотландии.
Наши беседы переносили меня в чарующий мир прошлого, и теперь непереносимой была мысль, что они прекратились навек.
Я очень любила наш сумрачный город, суровый и в то же время прекрасный, когда солнце озаряло здания из серого камня. Жизнь моя была хорошо устроена и благополучна. Домашние дела делались как бы сами собой, хотя, возможно, мы ничего не знали о них, ибо они целиком лежали на плечах верной четы Керквеллов. Стол, всегда накрытый к положенному времени. Молитвы, когда был дома отец, и мы все, кроме мамы и Восперов, внимавшие им. Отсутствие Восперов, конечно, объяснялось тем, что они жили вне дома. Я не сомневалась, что в комнатах на конюшенном дворе молитвы никогда не звучали.
До четырнадцати лет я ела с мисс Милн, потом заняла место за столом с родителями. Взрослея, я все ближе сходилась со своей гувернанткой. Я многое узнала от нее о той жалкой и унизительной жизни, которую были вынуждены вести такие женщины, как Лилиас Милн. Я радовалась, что Лилиас жила в нашем доме. Она – тоже.
