Серж изменился в лице, придвинул кружку к себе. И выпил залпом, не чувствуя вкуса вина.
— Ты обещал мне мед. Что ж, старуха Барбара тебя им обделила? Я предан прежде был герцогу. Он дал мне больше, чем мои славноизвестные родители. Теперь я предан его вдове. В память о нем.
— Сын мой, — скорчив серьезную физиономию, проговорил святой брат, — ложь, которой ты оскверняешь свои уста — большой грех.
Паулюс поднялся, подошел к огромному сундуку у стены, долго в нем возился, и, наконец, достал еще один бочонок.
— Жаль, конечно, тратить на тебя свои лучшие запасы, но… в честь нашей старинной дружбы, — он снова налил Сержу в кружку вина. — И ты настолько предан своей герцогине, что готов переехать в Фенеллу за ней следом?
— Настолько, — выдохнул Скриб, и вторую кружку постигла участь первой, — но после свадьбы я уеду. Я получил вести из Конфьяна. Меня там жаждут видеть — мой старший брат погиб. Пьяным замерз в прошлую зиму.
— Вот как? Значит, ты теперь наследник? — Паулюс снова наполнил кружки и поставил на стол бочонок верескового меда, хитро глянув на Скриба. — Неужто уедешь? И все здесь оставишь?
— У меня есть обязательства перед моим родом, — отрезал «трубадур», — моя добровольная опала затянулась. Да и монастырь в угоду семейным традициям теперь мне точно не грозит. Да, я уеду. Уеду.
Скриб уныло посмотрел на кружку с ценнейшим напитком и зачем-то отодвинул ее в сторону. Паулюс лишь удивленно взирал на это действо. «Плохой знак», — подумал он. Добавил в свою кружку меда, отхлебнул, с удовольствием причмокнул и с довольной ухмылкой сказал:
— А чего тянуть? Уезжай сейчас. И герцогиню свою прихвати.
Скриб дернулся, поднял глаза на монаха. А когда сказанное дошло до его сознания, вскочил на ноги, потянулся через стол и схватил святого брата за скапулярий.
— Если ты хоть слово скажешь об этом при ком-то еще, клянусь, найду и убью тебя! — зарычал он. — Только попробуй сболтнуть. Она герцогиня — ты монах. И есть тайна исповеди.
Паулюс, продолжая хохотать, оттолкнул Скриба обратно в кресло.
— Да успокойся ты! Лучше выпей, — он пододвинул приятелю его кружку. — Хорошее вино, и мед хороший. Я тебе как друг советую. Скажи ей, кто ты, она сама за тобой побежит. Все они одинаковые. Хоть герцогиня, хоть харчевница.
Трубадур устало потер лицо ладонью, будто это помогло бы сбросить с себя все печали, как утро сбрасывает ночной сон. Все они одинаковые. Все одинаковые. Он видел, как рыжие пряди разметались по постели. Видел «ясность ее глаз. В которых страсти под покровом ночи есть исступленность…»
Одинаковые… В минуту слабости она была другая. Чего так ему и не простила.
— Это невозможно, — хрипло выдохнул Серж, — ты знаешь, шутка обернулась моим кошмаром. Герцог не представил меня ей как своего родственника. Со слугами я обращался на равных. Она и приняла меня за слугу. О, как я забавлялся поначалу, теперь… забава пролилась слезами — моей души. Коли она не любит трубадура, ей быть судьба женою короля.
— Послушай, сын мой, — брат Паулюс сделался серьезным, насколько это позволяло вино, третий день льющееся в его глотку почти без перерыва. — Твоя любовь совершенно затмила твой разум. Неужто ты и вправду осмеливаешься думать, что достопочтенная герцогиня де Жуайез, браком с которой не гнушается сочетаться сам король Трезмонский, в здравом уме пойдет под венец с безродным придворным музыкантом?
Скриб издал горький смешок, как и лицо его было искажено горечью. Кружка снова оказалась в его руках, и он медленно добавил в нее меду.
— О нет, мой друг, не настолько я безумен. Пусть бы хоть сказала, что любит… И я предстал бы равным ей по крови и по богатству. Любовь есть равенство сердец, умов и душ. Меня же, трубадура, она презирает.
— Как у тебя все сложно, — сонно пробормотал Паулюс. Отодвинул в сторону свою кружку, сложил руки и склонил на них голову. — Ступай, сын мой, и прежде, чем совершить глупость, подумай дважды. Но если эта глупость может доставить тебе удовольствие — не думай вовсе, — сказал он Скрибу, закрыл глаза и через пару минут мирно захрапел.
«Хорошее напутствие!» — подумал Серж. Достал свой дульцимер и тихо, почти в такт похрапыванию Паулюса, стал напевать под нос:
