Был ранний вечер 17 августа 1972 года. Дата совершенно точная: утром следующего дня я, выкурив сигарету, в последний раз спустился вниз по истертым ступеням лестницы дома, в котором прожил всю жизнь.
Вижу разницу между эмиграцией того времени и позднесоветской, а тем более нынешней. Теперь эмиграция из России, несмотря на те же трудности привыкания и врастания в новый мир, является просто переездом в другую страну (временным или постоянным). В большинстве случаев она вовсе не исключает возвращения обратно, не говоря уже о поездках в отпуск или по любому другому поводу.
Гроссмейстер, живущий сейчас в Израиле, покинув Россию в начале девяностых, сказал: «Я переехал из России в Израиль». Тогда же, на заре эмиграции, не переезжали куда-то, а расставались со страной насовсем. Прощание с близкими и друзьями напоминало поминки. Стеклянная стена в аэропорту, отделявшая остающихся от уезжающих, была подобна занавесу в крематории, отделявшему живых от уходящего навсегда. И я тоже знал, что 18 августа 1972 года для всех остающихся умираю навечно.
Как и большинство эмигрировавших из СССР, я не представлял своего будущего; я уезжал откуда-то, а не куда-то. Сравнивая прежнюю и теперешнюю эмиграцию, вижу, что мой вариант, хотя и несравненно более жестокий, на долгой дистанции оборачивается несомненным плюсом – в становлении характера и выработке правильного мировоззрения.
Я уже жил в Амстердаме, когда Корчной позвонил мне из ФРГ, где играл тренировочный матч с Робертом Хюбнером (декабрь 1973). Комментируя мое предстоящее выступление в Вейк-ан-Зее и вызванный этим неприезд в Голландию советских гроссмейстеров, Виктор со смехом советовал поскорее начать играть и в других турнирах, чтобы тоже закрыть их для представителей Советского Союза. Но до этого дело не дошло: год спустя Геллер и Фурман играли в Вейк-ан-Зее как ни в чем не бывало.
А через два месяца, уже после его четвертьфинального матча претендентов с Энрике Мекингом (Огаста 1974), я получил письмо из Соединенных Штатов:
«…Прежде всего, я поздравляю Вас с успехом в международном турнире. Я не без труда (и не без фарта) обыграл своего хамоватого гения. Но всё обошлось, хотя я давно не играл так слабо. Вы меня заинтриговали давеча по телефону. Мне интересна Ваша работа, даже если она не опровержение в каталонском начале. Отношения у нас с Вами сейчас очень субтильные, если можно этим французским словом уточнить всю необычность взаимоотношений. Я понимаю, что жизнь у Вас сейчас имеет другие основы. Поэтому – не удивляйтесь – если Вы еще не применяли свое опровержение, то я готов купить его у Вас. Товар это тоже необычный и мог бы оказаться полезным, как для меня, так и для Вас. Его номинальную ценность я оценил бы как среднюю цену полуочка на Вашем уровне – где-то в районе двух сеансов, т. е. 350 гульденов. Эту цену я и готов Вам выплатить по получении материала от Вас. В случае успешного применения новинки мною, цена ее, естественно, значительно повышается – условно, вдвое, что я и выплачу Вам в дальнейшем. Наоборот, если она окажется с серьезной дырой, Вы мне сделаете какую-нибудь другую работу… Всё, как видите, по-джентльменски, но пока мы друг друга не очень обманывали. Надеюсь, что Вы согласитесь, и жду Ваш манускрипт, вложенный в письмо Вальтера. Всего хорошего! Жду ответа… Вальтера. 25.02.1974».
Письмо немного странное, но было ясно, что Корчной не прочь возобновить наше сотрудничество, прерванное моей эмиграцией. Прямой контакт после этого стал немыслим – как может ведущий советский гроссмейстер иметь что-то общее с отщепенцем, покинувшим родину и живущим на Западе? Именно поэтому я и должен был вложить свой ответ в письмо голландца Вальтера Моя, нашего общего приятеля и шахматиста.
Они с Моем познакомились на турнире в Вейк-ан-Зее (1968). Вальтер был шахматистом-любителем и о Викторе всегда говорил с придыханием: тот был для него богом. Через четыре месяца они встретились снова, уже в Амстердаме, где Корчной выиграл четвертьфинальный матч претендентов у Решевского (5,5:2,5). После этого они виделись еще раз, а затем стали периодически обмениваться открытками и письмами.
