Ирене, забившись в угол, безутешно качает головой. Горе ее мгновенно преобразило, сделало похожей на труп. Лицо словно восковая маска, подцвеченная охрой: покрасневшие глаза в темных глазницах, пунцовые щеки, наморщенный лоб, набрякшие веки и ресницы, блестящие от слез. Смотрит на Бальдера и качает головой. Тот жалеет ее больше, чем если бы она умерла. Но весь ужас в том, что он не может ни насладиться своей жалостью, ни подавить ее. Сидит бесстрастный, как палач. Он знает, что, если бы у Ирене оказался револьвер и она захотела бы его убить, он не сдвинулся бы с места. Эта уверенность словно оправдывает его перед самим собой. Вместе с тем он спрашивает себя: «Она оплакивает свои погибшие мечты или мое семейное положение?» Не осмеливается произнести ни слова. Все, что приходит на ум, грубо или глупо перед лицом таких страданий поникшей всем телом Ирене. На него она не смотрит. Ее глаза устремлены в незримую точку на спинке сиденья рядом с ним.
По временам Бальдеру кажется, что она, одна-одинешенька во всем мире, летит через пространство со скоростью пятьдесят километров в час, забившись в угол купе, которое превратилось для нее в безжизненную пустыню, откуда бежала вся земная жалость. По ее мокрым щекам нет-нет да и снова пробежит слеза, оставляя блестящий след, но Ирене не утирает слезы, она начисто отрешилась от всего на свете, только покачивает и покачивает головой.
Бальдер упрекает себя: «Почему мне не жаль ее? Почему я так бессердечен? Какая может быть игра перед лицом такого искреннего горя?»
Внезапно Эстанислао берет Ирене за руку:
— Послушай. Я хотел бы притвориться, что полон жалости к тебе и облегчить твои страдания. Но не могу. У меня пусто внутри.
Ирене смотрит на него. Два-три раза утвердительно кивает, как бы говоря: «Я тебя понимаю».
Бальдер думает: «Насколько лучше было бы, если бы она меня оскорбляла, упрекала… А это ее молчание… это молчание меня душит».
— Ирене… — говорит он вдруг.
— Что?..
— Ты на себя не похожа. В таком виде нельзя идти домой. Давай сойдем на ближайшей станции. Тебе надо умыться. Ты выглядишь ужасно.
Поезд останавливается в Беккаре. Ирене выходит из вагона, опустив голову, точно преступник, который прячется от объективов репортерских фотоаппаратов. Платформа пустынна.
Бальдеру хочется, чтобы она его простила.
— Присядь… Ты ведь устала…
Она не отвечает. Стоит и смотрит отсутствующим взглядом на затянутое облаками горчичного цвета небо на горизонте. Бальдер не знает, что делать, и садится, но откинуться на спинку скамьи не смеет, сидит на краешке. Чувствует себя маленьким и глупым, недостойным даже быть рядом с такой девушкой. Ирене стоит неподвижно, прижимая к себе папку с нотами и упершись коленом в конец скамьи. Пристально смотрит на серовато-желтое небо, будто плывет в неведомое на океанском лайнере и созерцает океан.
Бальдер избегает ее взгляда. Чувствует себя опустошенным и почти чужим этой девушке. Он как шарик, из которого выпустили воздух. «Никакого благородного порыва не рождается во мне, — думает он. — Разве не ужасно это сознавать? Уж лучше страдание, чем такое бесстрастие. А все, что я мог бы сказать, — смешно и глупо».
Внезапно Ирене подходит к Бальдеру. Он встает. Девушка смотрит ему в глаза, берет его за руку ниже локтя и говорит:
— Что бы ни было, мы не расстанемся. Я хочу видеться с тобой, как всегда, понимаешь? Обещай мне, что будешь приходить.
— Обещаю.
— Поклянись!
— Клясться не буду. У меня есть сын шести лет. Ради него обещаю, что всегда буду приходить на встречу с тобой.
Удивленная и озадаченная Ирене улыбается:
— Сын шести лет?.. У тебя?.. Боже мой!.. — И снова Бальдер чувствует, что она смотрит на него, не постигая связи событий. Кладет ему руку на плечо. Бальдер стоит столбом, и девушка снова говорит:
— Я хочу встретиться с тобой завтра. Ты должен рассказать мне все.
Взгляд Бальдера не может скрыть презрения. Девчонка хочет проникнуть в его жизнь! Его так и тянет расхохотаться. Да понимает ли она, в какой ад кромешный хочет она прорубить окошко?
— Ты должен сказать мне правду, всю правду.
Бальдер лихорадочно думает:
