При всем своем самодурстве сеньора Икс без зазрения совести кривила душой, желая меня убедить, что разделяет мои идеи, ненавистные ей в самом широком смысле этого слова. Это она-то, можете себе представить, у которой всегда вызывали бурный энтузиазм самые беззастенчивые и грязные из подвизавшихся на нашей политической ниве ретроградов и мракобесов!
И хотя разница в убеждениях может показаться, на первый взгляд, пустячным поводом для того, чтобы два человека возненавидели друг друга, но это совсем не такие уж пустяки, и в том месте человеческого подсознания, где скапливается злоба, когда иного выхода для нее нет, разница в убеждениях может послужить той психологической отдушиной, через которую она выходит наружу. Меня выводила из себя такая ее сговорчивость и попытки подстроиться под меня: от общения с этой женщиной у меня было такое чувство, словно я вывалялся в грязи, и меня унижало сознание, что, назови я однажды день ночью, она тотчас с готовностью подтвердит:
— Действительно, я и не заметила, что уже стемнело.
Короче говоря, если все это выразить в нескольких словах, она поджидала момента, когда я наконец решусь жениться. Вот тут-то она и захлопнула бы у меня перед носом дверь, чтобы расквитаться за нервотрепку, причиненную ей перипетиями моего затянувшегося жениховства.
Между тем ячейки сети с каждым разом все суживались, и мне было все труднее протискиваться сквозь них. День за днем сеньора Икс добавляла новое звено к своей пряже, и невыносимая тоска охватывала меня по временам, словно у меня на глазах пилили доски для гроба, в котором я буду погружен в вечное небытие.
Я знал, что стоит мне пойти у них на поводу и согласиться стать членом этой семьи, — немногие добрые качества, оставшиеся во мне, разобьются вдребезги. Обе они, и маменька, и дочка, сядут, как говорится, на меня и поедут, и я буду вынужден весь свой век делить с ними их мелочные заботы, жить их жвачной жизнью, лишенной положительных идеалов, обречь себя на беспросветное прозябание, когда личность человека постепенно разрушается под бременем материальных забот и он превращается с годами в бездумного робота с пристежным воротничком, которого жена и теща поминутно едят поедом за то, что он приносит мало денег или не пришел домой вовремя.
Я давно понял, что не создан для такого рабства. С большей готовностью я, кажется, согласился бы ночевать под железнодорожной насыпью, на голой земле, чем прогуливать по дорожкам сквера коляску с посапывающей внутри запеленутой куклой, наличие которой, по общему мнению, должно внушать мне «чувство отцовской гордости».
Увольте, я никогда не мог постичь, чем здесь гордиться и, признаюсь, чувствую скорее стыд и досаду, когда взрослый человек начинает распинаться передо мной по поводу того, что супруга подарила ему сына и какой он поэтому счастливый. Я сотни раз ловил себя на мысли, что такого рода сюсюканье — или надувательство, или непролазная глупость. Ведь вместо того, чтобы прыгать от счастья вокруг колыбели новорожденного, мы должны лить слезы, что произвели на свет еще одно жалкое и слабое человеческое существо, обреченное на долгие годы страданий и редкие минуты радости.
И пока «нежное создание», держа головку удивительно прямо, предавалось рядом со мной мечтам о розовом будущем, я, уставившись рассеянным взглядом на зеленую пирамиду растущего за окном кипариса, размышлял на свою постоянную тему — как мне рассечь опутавшие меня тенета, потому что другого способа вырваться из сужающейся вокруг паутины я уже не видел.
Однако я не мог найти достаточно надежного режущего инструмента, пока судьба не свела меня с горбунком.
Тогда-то и возникла у меня «идея» — идея, при зарождении своем крошечная, как росток травы, но по прошествии дней пустившая корни и отростки, разветвившаяся в моем мозгу, распространяясь, как опухоль, на самые удаленные его участки, и хотя я отдавал себе отчет, что «идея» моя, как бы это сказать, странна, я сжился с нею настолько, что в самый короткий срок она вошла в мою плоть и кровь и осталось только осуществить ее на деле.
